Тихий дом

– А что было с красавицей?
– поинтересовался я.

– Она вскоре умерла, от чахотки, - вздохнул седой умирающий старец.

Видимо, так и не забыл он первую любовь. Пожевав сухими губами, старец в раздумье спросил:

– Скажи, Андрей, а твоя Ангелина, как к тебе относится, не пристает?

– Нет, батюшка, у нас отношения вполне целомудренные. Это ее сестра и знакомые всё никак не успокоятся, пока не... Сведут нас...

– Понятно, - прервал он мои неуклюжие пояснения.
– Тогда, Господь обязательно что-то сделает с ней: или в монастырь отправит, или к Себе заберет. Так что у вас скоро все закончится.

Отец Василий мягко спросил меня, не хочу ли я исповедаться? Я кивнул. Мы с ним встали на молитву, прочли покаянный канон по древнему чину, вместе, с ноющей болью в спине и коленях, со слезами, сделали сорок поклонов. Он, сетуя на старость-не-радость присел на кровать, я остался стоять на коленях. Проскрипев обычное "исповедаю Господу Богу и тебе, отче,..", я стал перечислять грехи. Они потекли из меня черной зловонной рекой, с каждым произнесенным словом я будто разгибался. По окончании, отец Василий задал несколько уточняющих вопросов, прочитал разрешительную молитву, убрал с моей головы ленту епитрахили, долгим внимательным взглядом из-под очков сопроводил мое целование Креста и Евангелия и, наконец, обняв по-отечески, подтолкнул к старинному венецианскому зеркалу овальной формы. Из серебряной глади на меня смотрел ясным взором и тихонько улыбался весьма симпатичный юноша со здоровым румянцем на щеках. Старец внезапно помолодевшим красивым баритоном сказал:

– Ангел мой! Ты сейчас, Андрей, - чистый светлый ангел. Оставайся таким как можно дольше, а если приведется снова испачкаться земной грязью, беги на исповедь - она делает чудеса. Ангел мой...

До конца майских праздников бабушка увезла меня в село, где я читал, гулял по лесу, общался с простыми людьми - они с утра до вечера трудились и городское повальное пьянство им было неведомо. В последний день каникул я вернулся в город и обнаружил, что празднующий народ в безудержном пьяном угаре дошел до безумия. Вместо ясных глаз простого сельского труженика на серых лицах горожан я видел лишь сонную муть, сочащуюся из опухших век. Вечером ко мне пришел Костя и хрипло сказал:

– Сегодня твою Анжелику убивать будут.

– Боюсь, для меня она уже умерла, - спокойно констатировал я.
– ...Как ни горько это сознавать. Слушай, Костя, я уже разорвал эту цепь. Не хочу возвращаться в рабство.

– Я серьезно, Андрюх! После твоего отъезда она закрылась в своей комнате и никого к себе не подпускала. А тут к ней на дом заявился Жан, авторитет наш блатной. Лика его выгнала, да еще запустила в морду вазой хрустальной, теперь шрам у него через всю щеку. Он меня сегодня встретил и поклялся мамой, что убьет девчонку. И нож показал - финку немецкую трофейную.

На город опустились сиреневые сумерки. Луна, как назло, скрылась в тучах, фонари почему-то не горели. Мы с Костей по темноте молча шагали в сквер, куда пошли гулять Эля с Анжеликой. Костя всё просил у меня прощения. Пытался оправдаться: мол не он по своей воле, а его Эля напоила, одурила кокаином и насильно заставила. Я кивал и повторял: я знаю, ты не виноват, я на тебя не в обиде. Наткнувшись на девушек, гуляющих по аллее, Костя схватил Элю за руку и, не смотря на пьяные вопли, уволок прочь, домой. Анжелика, узнав меня, развернулась и с рыданиями бросилась бежать в сторону кустов сирени - они там стояли высокой густой стеной. Я последовал за беглянкой, продираясь сквозь кусающую царапающую чащу, удивляясь как ей удалось пробить растительную стену и так быстро исчезнуть из моего поля зрения. Представил себе, как исцарапана сучками до крови ее нежная кожа, как исполосовано колючками прекрасное лицо - и подбавил ходу.

Наконец, вышел на полянку, остановился и прислушался. Вышла из-за туч луна и выхватила из тьмы белое пятно в зарослях самшита. Я направился туда. Словно удерживая, за руки цеплялись ветви деревьев, я спотыкался о невидимые корни и пни, луна то выходила из-за туч, то пропадала. За спиной хрустнули кусты, метнулась прочь черная тень. Я успел различить лишь контур широкополой шляпы и узнал в беглеце Жана - он круглый год носил эту фетровую ковбойскую шляпу, привезенную отцом из Техаса. Только мне было не до него. Чувствуя растущую тревогу, упрямо продирался к белому пятну. Последние метры до цели мне пришлось преодолеть ползком.

Анжелика лежала, свернувшись калачиком, обхватив руками живот. Ее светлые волосы были тем пятном, которое указало мне путь к ней, остальное было черным - платье с длинным рукавом, колготы, туфли. Я позвал ее, прикоснулся к плечу, она застонала, рывком поднялась на локте и как в детстве обхватила меня и прижалась щекой к моей шее. По сонной артерии на ключицу потекла горячая струя, это была кровь девушки.

– Только не смотри на меня, он изрезал мне все лицо и ударил ножом в живот и в грудь.

– Прости, мой ангел, я не смог тебя защитить.

– Я сама виновата. Ты прости меня, Андрей. Я сейчас умру... У меня уже похолодело всё там, внутри. Прости меня, мой принц, я тебе столько зла принесла. Когда будешь мне закрывать глаза, ты не смотри на лицо. Ладно?.. Я сейчас такая некрасивая... Прости... Всё...

По телу Анжелики пробежала легкая судорога, и она обмякла. Я наощупь закрыл ее прекрасные глаза. И вдруг почувствовал страшное одиночество. Мне показалось, что я остался один, совершенно один на всем белом свете, на этом черном безлунном свете, где я в полной тьме обнимаю мертвое тело любимой. Где шепчу как одержимый заклинание: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..."

Старый друг

Следующим утром проснулся на удивление бодрым и здоровым. За окном сияло солнце, звонко чирикали воробьи, восторженно визжали дети, изумрудная листва переливалась всевозможными оттенками зеленого. Меня повлекло туда, в ликующий праздник природы. Принял душ, проглотил бутерброд с кофе, по-детски безрассудно выскочил во двор. На меня обрушился карнавал: яркое ласковое тепло, веселые звуки и сочные цвета жизни. У меня закружилась голова, глаза на минуту ослепли. Я присел на скамью и прикрыл глаза. Из сердца хлынула благодарность, будто пьяный принялся повторять про себя снова и снова "Слава Тебе, Боже!", расплываясь в счастливой улыбке, взлетая в небесную синеву на качелях детской радости.

Наконец, ощутив устойчивость, поднялся, просочился мимо визжащей малышни с мамашами, на всякий случай постреливающих сверкающими глазами; мимо шепчущих изумрудной листвой деревьев, по витиеватым изгибам трещин белесого асфальта, мимо окон и балконов с удивленными лицами, сквозь щербатый кирпич арки - и вот я на улице, с которой всегда начиналось путешествие в большой мир. Вспомнил, что по своей суетливой "деревенской" привычке, опять не выполнил утреннее молитвенное правило. А ведь обещал отцу Сергию, каялся... Экий я, ни разу неблагочестивый! Впрочем, мой ангел хранитель, кажется всё сделал за меня - не я же сам внутренне вопил на всю вселенную: "Слава Тебе, Боже!" Так что будем считать, что я сегодня не отступник, а просто счастливый здоровый человек. И все-таки...

Опять же, без всякой натуги, явно с подачи ангела хранителя, принялся мысленно вычитывать одну за другой утреннее молитвенное правило. Ноги сами собой шагали по тротуару "вниз по улице", глаза машинально отмечали стекло-бетонные новостройки, втиснутые в плотные ряды старинных купеческих домов, тело уворачивалось от прохожих и железных коней, а где-то внутри, по кругу "сердце - легкие - гортань - мозг - язык - губы" пульсировала живым потоком мольба немощного человечка к всемогущему, бесконечно любящему нас, милостивому Богу, подателю всяческих благ и самой жизни. Помнят!.. Помнят всё-таки изрядно потраченные мозги, бесполезно изношенное сердце, что еще - руки, спина, колени, глаза - помнят сотни часов некогда проведенных за молитвой - самым благоприятным, самым полезным и самым трудным делом человека на земле.