Тихий дом
Шрифт:
...Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,
Оно настигает мгновенно, врасплох."
Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, - закончил любимую тему Старый Друг.
– Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...
– Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал.
– Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах - псалмы Давида.
– "Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха - доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая
Возьмите, хотя бы эти слова: "Понять невозможно из нынешнего далека - отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала...:
– Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда...?"
Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты - стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей - и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла - до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния - а тут тебе, как спасательный круг утопающему - алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то..."
И сразу без перехода, как в воду вниз головой:
– Послушай, Андрей, отдай мне Таню!
– И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.
– Я не против, учитывая, что не брал.
– И, вздохнув, добавил: - Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве - свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? "Пожалуйста, возьми меня замуж..." Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня - драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы "одной крови"! ...Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.
– Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..
– Вот заладил! Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?
– А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду?
– не отрываясь от часов, спросил Назарыч.
– Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: "В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека...". Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: "Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания". Тогда Нафан сказал Давиду: "Ты - тот человек". Пророк обличил злое дело Давида. Давид раскаялся и сказал: "Согрешил я пред Господом". А потом он написал покаянный псалом: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое..."
– Сурово, но справедливо, - заключил часовых дел мастер.
– Хорошо, - сказал я.
– Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием...
– Я выдержал паузу в семь тактов сердца.
– Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!
Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша
от ее духов "Диориссимо" не осталось - в комнате витал аромат Брокара "Любимый букет императрицы", он же "Красная Москва", который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, "бойцом невидимого фронта"? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.– Ну и что?
– проворчал Виктор.
– Хочешь, чтобы я пожалел тебя, такого одинокого? Понюхал этот бабушкин аромат и оценил всю степень муарной черноты твоего траура? Бедненький ты наш!
– Ага, очень хотел, - только и нашелся, что сказать.
– Прости, по велицей милости твоей.
– Ладно, пойду, - вздохнул Старый Друг.
– Только прошу, не пей больше. Ты какой-то сегодня... не такой. Прости.
Глубокая ночь. Одна из бессонных ночей в череде иных прочих.
Сейчас ты смят, разорван, унижен, опозорен. В такой вроде бы печальный миг, ты как никогда трезв и четко видишь голую зябкую нищету. Свою нищету. Но! Нет приличной тому тоски, тем более нет уныния, наоборот - на немыслимой глубине души зарождается нечто весьма живое, оно высвечивает из тёмного колодца сердца блестками надежды, оно там растет, выстреливая упругие ростки из чернозема - вверх, наружу, в полуденную явь, освещенную свыше - и в этой невидимой точке соприкосновения рожденного и увядающего - в этом чудном симбиозе тварного и нетварного - начинаешь проживать иную, обновленную жизнь. Соседи спят за стеной, кошки тенями носятся по пустынному двору, тонкая вибрация птичьего звона долетает из невиданного далёка, робко светлеет восток, просыпается новый день.
По тёмной пустынной лестнице, полной шаркающего эха, взлетаю на смотровую площадку странного сооружения в углу дома, она возвышается над крышей метров на пятнадцать. Отсюда простирается просторный вид. Из-за ползущих по горизонту горизонталей, из-за летящих вертикально-вверх, вертикалей, сминая жесткую геометрию всё округляющим светом, встает из пуховой подушки голубоватой дымки набухшее светом робкое солнце, растрёпанное, бело-желтое, спелое, неумелое.
И самый загадочный дом, стоящий на изломе улицы, куда за угол скрывается старый трамвай, превращается в черноморский волнорез, о который ударяют волны утреннего света, завихряясь, отступая и вновь освещая улочку рассеянной жемчужной пеной. Дом, состоящий из одних прямых углов, всегда производил впечатление аморфной кривизны, подобно гиперболоиду телебашни Шухова на Шаболовке или храму "Саграда Фамилия" в Барселоне, при сооружении которого Гауди добился непрерывной текучести архитектурных форм, доступных лишь живой природе. Внешностью этого странного дома сама природа играла, как молочный котенок мячиком, раскачивая, сминая, расплавляя золотистым светом жесткую линейность в текучую сочную персиковую мякоть.
Вернувшись домой, озябший в ветреных струях утренней свежести, продолжаю у окна путешествие по распахнутым вширь и вглубь объемам нашего двора, пронизанного потоками теплого света. Как можно спать в такой чудный миг рождения новой жизни! Но природа берет свое, усталость буквально качает меня в своих заботливых объятьях и требует отдохновенья. Нехотя отлипаю от окна, возвращаюсь в сумрак старого дома, ложусь на жесткую кушетку, опуская голову на подушку, закрывая глаза, а мягкий рассеянный утренний свет по-прежнему пронзает меня, облучая мерцающей надеждой. Еще поживем.
Исправление комплексов соседских детей
– Дитя у нас мелкое, малорослое, поэтому комплексует, - с печалью в голосе сообщила мама Вера.
– Напомни, какого оно пола и на какие позывные откликается, - бодро отозвался я.
– Женского пола, отзывается на следующие имена: Маня, Манюня, Муся и еще Крошка Мо.
– Мария!
– позвал я девочку.
На голос мой вышла девушка лет от 12-ти до 32-х, ростом не больше метра с полтиной, и встала передо мной, как приговоренная к усечению топором перед беспощадным палачом.
– Сам посмотри: метр с кепкой, в прыщах и без попы. Одно недоразумение.
– Отставить разговорчики!
– резанул я ладонью сгустившийся воздух и повел девочку на кухню, ближе к свету.
– Ну вот, теперь признал - это та самая Маша, которая сварила мои итальянские мокасины из натурально кожи.
– Ой, когда это было! Я делала эксперимент на тему выживания в условиях голода, отсутствия еды и присутствия кожаной обуви, - запищала в оправдание девочка, но, слегка подумав, кивнула: - Я! Было дело...
– И привычно подставила шею с кудряшками под соседский подзатыльник.