Тихий городок

По возвращении из санчасти Илья Ильич засел за подробный отчет о командировке. Потом вместе с Орловым они несколько раз перечитывали отчет, уточняли отдельные детали, обсуждали их с другими сотрудниками своего и смежных отделов. Главное, что волновало Гаранина, — каким образом немецкой разведке стало известно о его приезде в Стамбул, — все же оставалось не совсем ясным. По общему мнению, сам он не допустил никаких ошибок. Скорее всего, абвер получил информацию от своей агентуры в стамбульском аэропорту Ешилькее. Лишь позднее, после одного из донесений Вилли Шнеля, возникла вторая, более вероятная версия. Оказалось, что весной 1942 года шеф стамбульской резидентуры абвера майор Зауэр завербовал нескольких египтян-эмигрантов, через которых установил связь с молодым королем Египта Фаруком, внезапно воспылавшим любовью к «великому фюреру». Видно, кто-то из окружения Фарука и засек пребывание советского офицера в штабе английских войск в Каире, а затем его отъезд в Стамбул.

…В тот вечер определилась судьба Гаранина. После длинной, неторопливой беседы начальник отдела сделал короткое и совершенно неожиданное резюме:

— Я включил вас в группу Шарифова, будете заниматься стамбульским отделением абверовской «КА-О» в Турции. Возражения есть? — И, опережая их, тут же добавил: — Немецкий и польский вы знаете хорошо, с турецким помогут товарищи. Ну, а отоспитесь после войны, в Усть-Лабинской.

С новыми обязанностями Гаранин освоился быстро. В архиве нашлось и дело гауптмана Эриха Штендера, знакомство с которым чуть не стало роковым для Ильи Ильича. Это была действительно «фигура» на фоне абверовской агентуры не только в Стамбуле, но и вообще в Турции. В его послужном списке значились Испания, Австрия, Чехословакия, Турция. Сейчас, по сообщениям Вилли, Штендер не только сам энергично занялся вербовкой людей среди эмигрантов, выходцев из Закавказья и Средней Азии, но и привлек к этому Шнеля, часто сидевшего без дела.

«Крестник» майора регулярно выходил на связь, и почти все его сообщения представляли несомненный интерес. Но сегодняшняя телеграмма заставила Гаранина отложить все дела и поспешить к начальнику отдела.

«Вчера в два часа ночи произведена выброска агента на территории Азербайджана в районе Норашен. Приметы: тридцать — тридцать пять лет, высокий, плотный, крупная голова, брюнет, волосы густые, карие глаза, широкие брови, лицо смуглое. От волнения подергиваются мышцы левого глаза. Провожая агента, Штендер сказал ему: «Баку, Москва и обратно. Не задерживайтесь». Груза у агента нет, только рюкзак».

Прочитав телеграмму, полковник вернул ее Гаранину. Пауза затянулась.

— Семен Игнатьевич, нужно срочно перекрыть возможные пути выхода агента из района высадки, — предложил Гаранин.

— Боюсь, что мы уже опоздали. Посланец Штендера имеет слишком большую фору во времени. В Норашене ничего интересного для Штендера нет, скорее, это лишь исходный рубеж для вывода агента на цель. А вот какую — это вопрос. И пока мы не ответим на него, будем действовать вслепую. Сообщите в Баку и согласуйте с ними план розыска. Не забудьте оповестить военных комендантов. Немцы любят шаблон, а сейчас у них считается, что военная форма — надежнейший способ маскировки в нашем тылу.

— А как же с Москвой?

Начальник отдела секунду помедлил.

— Включите и Москву в план розыска парашютиста.

8

— Удачного приземления! — крикнул Штендер.

В реве моторов Мирзоев не расслышал прощального напутствия. Самолет развернулся на месте и медленно двинулся по рулежной дорожке к взлетной полосе. Обер-лейтенант даже не заметил, как они оторвались от земли и легли на курс. Мысли были заняты одним: что ждет впереди. Нельзя сказать, чтобы он панически боялся возможного провала там, в России, или позднее, в Турции. Конечно, задание трудное и опасное. Как разведчик, он понимал это. Но его куда больше волновала предстоящая встреча с почти забытой родиной: какой окажется она в действительности…

Дорога от места приземления до Баку заняла почти три дня. На маленьком полустанке среди голой степи Мирзоев сел в переполненный поезд, а потом всю ночь прислушивался к разговорам пассажиров. Его поразило, что простые люди — крестьяне, рабочие — беспокоились о государственных делах так, будто на них лежала личная ответственность за все происходящее. Говорили в основном о положении на фронте, причем делались очень толковые анализы и прогнозы, увы, не в пользу гитлеровской Германии.

В разведшколе, а затем в абвере Мирзоев прочитал немало советских книг и газет, особенно в последние недели, когда готовился к заданию. В них он часто сталкивался с совершенно непонятными вещами, например, с патриотизмом советских людей, их героизмом в боях с гитлеровскими захватчиками. Мирзоев привычно не верил всему этому, как, впрочем, и громким фразам доктора Геббельса. Теперь же у Шамиля невольно возникло сомнение: слишком не похожи оказались советские люди на запуганных роботов, какими он привык представлять их.

В Баку он приехал рано утром. Прежде чем искать пристанище, на всякий случай решил побродить по городу. Обычная вещь: лейтенант-фронтовик возвращается из госпиталя, соскучился по Баку, который давно не видел. Если даже на вокзале он привлек чье-то внимание, это послужит хорошей маскировкой. Мирзоев ожидал увидеть полуразрушенный, мрачный город, придавленный военными невзгодами. Ведь ему не раз встречались в немецких газетах сообщения о жестоких бомбежках Баку германской авиацией. А тут — оживление, красивые улицы без малейших следов разрушений. Да, достоверностью сводки отдела печати вермахта явно не отличались. Единственное, что напоминало о войне, — то и дело попадавшиеся военные да бумажные наклейки на окнах, чтобы осколки стекол не ранили людей при взрывах бомб. Впрочем, и они были лишь мерой предосторожности: Баку, к счастью, не пришлось испытать, что такое налёты.

Мирзоев остановился у афишной тумбы: «Летний театр имени Ордубады — «Марица», кинотеатр «Художественный» — «Поколение победителей». Жизнь текла обычно. Его охватило неприятное чувство, похожее на то, какое испытывает человек, внезапно открывший, что обманут друзьями. Там, в Германии, немцы были вполне приемлемы для Шамиля, пожалуй, даже ближе, чем азербайджанцы-эмигранты. Мирзоев искренне желал немцам победы, считая, что она вернет ему родину. Другого пути обрести ее он не представлял.

Сейчас стало возникать нечто иное, пока еще смутное, неосознанное. Подойдя к щитам с расклеенными на них свежими газетами, лейтенант в застиранной гимнастерке с любопытством принялся читать их. И тут он сделал для себя открытие: объявления о защите диссертаций по различным проблемам науки и техники, причем, как правило, фамилии соискателей ученых степеней были азербайджанские. Шамилю невольно вспомнились разговоры отца с другими мусаватистами о том, что большевики погубили азербайджанскую интеллигенцию. Тогда он им верил. Но здесь, в Баку, самые обыкновенные объявления и афиши поставили все с ног на голову.

Мирзоев зашел в сквер и сел на первую попавшуюся скамейку. Расслабился, опустил веки. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Вскочив, он непонимающе уставился на старушку, стоявшую перед ним. Та жалостливо смотрела на лейтенанта маленькими слезящимися глазками.

— Очень болит? — указала она на забинтованную руку, и, поставив на скамейку хозяйственную сумку, тяжело опустилась рядом.

Мирзоев продолжал стоять.

— Садись, сынок, садись.

Он опять сел на скамью, украдкой рассматривая женщину. Ей было далеко за шестьдесят. Все лицо в морщинах, редкие волосы выкрашены хной. На худеньком теле болталось ситцевое платье, перенесшее бесчисленное количество стирок.

— Нет, ханум, теперь уже не так сильно, — ответил с некоторым опозданием Мирзоев, поправляя перевязь, в которой покоилась левая рука, — просто устал. Никак не могу снять комнату.

— Ай, ай, — разжалобилась старушка. — А документы у тебя в порядке? — перешла она на деловой тон. — Теперь с пропиской строго.

— Конечно, анам. [58] Могу показать, в полном порядке. Я ведь после госпиталя получил отпуск для поправки.

58

Анам — мать (азерб.).

— Пойдем. Соседям скажу, что знакомый, а то ворчать будут, что сдаю комнату, да еще раненому.

На углу Сураханской они свернули налево, и Месьма-ханум остановилась перед двухэтажным серым домом.

— Вот мы и пришли, — сказала она, входя в подъезд, похожий на туннель. Он кончался лестницей на второй этаж и дверью во двор.

Двор был небольшой, весь асфальтированный. В углу — колодец. Правда, после того как провели водопровод, мало кто брал оттуда воду, и колодец служил жильцам вместо холодильника: опущенные в него бутылки пива или кувшин с водой через час были холодными, словно со льда. Мирзоев и Месьма-ханум поднялись на второй этаж, где перед квартирами шел открытый балкон вокруг всего двора.