Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)

И профессор будничным тоном вдруг стал говорить им такие удивительные гадости, что Маша, не веря своим ушам, заалелась, как маков цвет, а Митя молчал-молчал да вдруг как гаркнет на профессора:

— Да замолчите вы! Постыдились бы такие вещи при девушке говорить!

— Вот уж и не знаю, милостивый товарищ, - профессор иронически развел руками.
– Что вам с девушкой

важнее: стыд или здоровье?

МИТЯ. Маша, идем отсюда!

МАША. Постой, Митя! Товарищ профессор...

МИТЯ. Да что там профессор! Профессор кислых щей!

ПРОФЕССОР. А ведь век меня благодарить будете и телеграмму пришлете.

— Ага, щас, - сказал Митя.
– Прямо, прислали...

— Может, поспорим?
– прищурился профессор.

— Ну да, спорить еще, - сказал Митя.

И вот тут-то он, по-видимому, и дал сгоряча обет - рисовать на родине картину и ехать на БАМ.

Но они вышли. Дул свежий ветер с Невы, по которой плыли неизвестно куда ладожский лед и обыкновенный

мусор. Степенные ленинградцы аккуратно несли свои модные авоськи. Они стояли на мосту. Дул свежий ветер с Невы. И он растрепал кудрявые Митины волосы и плотно наполнил красивую Машину юбку. Дул свежий ветер с Невы. И Митя невидяще глядел вдаль, где Петр Великий на коне со змеей прорубал окно в Европу, где бухала пушка бывшего Петропавловского каземата, и золотился купол Исаакиевского собора, свидетеля великих потрясений, и гордо реяли чайки.

Они стояли на мосту.

И вдруг Митя грубо обнял Машу. Маша ойкнула.

МИТЯ. Маша, ну что же делать-то нам? Может, бросимся отсюда вниз головой? Ведь ты любишь меня?

Маша молчала.

МИТЯ. Если действительно любишь, то - давай! За что? Почему? Зачем такая жизнь? Ведь ты любишь меня?

– Давай, - шептала Маша, обмирая со страху, видя,

что и на помощь-то некого позвать, потому что уж и вечер сгустился, и нет кругом ни одной живой души, не говоря про санитара. Да и зачем звать-то? Может, правда лучше так умереть? Так спокойно, так быстро, так красиво...

А он вдруг в беспамятстве обхватил ее, потому что мелькнула где-то в небесах лисья морда профессора, и с хрустом поцеловал и вдруг резко развернул ее, и она мертвой хваткой вцепилась в чугунные перила моста, слушая его прерывистое дыхание.

И вдруг - белый свет сначала померк в ее глазах, а потом разгорелся, и - зеленая вспышка, зеленые вспышки в такт его движениям, и сладкий стал свет на воде, будто кто-то шел по воде, и от него стал свет, и свет нарастал от того, кто шел по воде, а потом - атомный взрыв света. Ослепительный свет взорвался и поглотил все живое вокруг. Он взрывался больно и блаженно. Он взрывался блаженно-о...

— О-о-о, - сказала она.

— Что?
– хрипло спросил он.

— О-о-о, - говорила она.

– Что?
– спрашивал он.

Она оглядывалась, она оглядывалась и все ловила, ловила воздух открытым ртом.

— Что? Что?
– все спрашивал и спрашивал он.

— О-о-о, милый, я люблю тебя, - наконец сказала она.

Вот так, дорогой друг, на такой высокой ноте и закончил Виктор Парфентьевич свое правдивое повествование. После чего, схватившись за щеку и требуя еще водки, стал нести уж и совсем несусветную чепуху, что он-де и есть этот самый Митя. А когда я ему напомнил, что Митя уехал на БАМ, то он закричал, что он тоже едет на БАМ, что все туда едут, у кого есть совесть, в отличие от меня, который больше не дает ему водки. И тут только я, зачарованный его таинственным рассказом, догадался, что он под шумок выпил всю нашу оставшуюся водку. Я страшно возмутился, обвинил его в нечестности и сказал, что таким, как он, в хорошем месте крепко бьют морду.

Он тогда заплакал, прикрывшись татуированной рукой, и сказал из-под руки примерно следующее:

– Да Бог с ней, с бутылкой, бутылок много на земле.

А я дак вот так думаю, сынок. Я думаю, и ты, наверное, не станешь возражать, что - знай: ты не выбираешь себе бабу, как не выбираешь родителей, например. Она у тебя или есть, твоя баба, или ее у тебя уже нет. Как есть или ты уже похоронил своих родителей.

Я к тому времени уже окончательно смирился с потерей водки, и меня эта мысль даже как-то тронула.

– И баба тоже не выбирает тебя. У ей тоже аналогичные условия, - все бубнил и бубнил Виктор Парфентьевич.

И я опять с ним согласился. Он что-то там еще бормотал, но я думал уже совершенно о другом.

А я думал о том, дорогой друг, я думал о том, что вот мы смотрим на мир и мы не знаем - что? где? как? Вот, например, вроде бы гнусная эта, вышеприведенная история, что она - циничная обывательщина или, наоборот - светла, добра, свята? И добро, и зло, и гнусь, и святость, и... и голубая флейта? Может быть, действительно все это вместе? Может, это и есть вся полнота мира?

Вот о чем думал я, дорогой друг, той томительной ночью, когда судьба забросила меня коротать тягучее ночное время на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан - Тайшет.

Все спали кругом. Виктор Парфентьевич заснул, привалившись ко мне острым плечом. Зевая и вглядываясь, прошел неслышный милиционер с круглым мальчишеским лицом и затейливыми усиками. Окна полнились рассветом. Пастушка играла на дуде.

Тетя Муся и дядя Лева

Медитация в универсаме Теплого Стана

БОРМОТАНИЕ ИЗ ОЧЕРЕДИ: - Теплый Стан и прилегающие к нему окрестности - это есть очень замечательный сектор столицы. Тут можно встретить знаменитых московских людей: они запросто гуляют по асфальтовым его тротуарам и тенистым просекам. Я лично сам видел из окна автобуса № 552 философа Ваткина, неоднократно пил чай у своего друга Корифеева Вик., исключенного по не зависящим ни от кого обстоятельствам, гостил у концептуалиста Дмитрия Александровича Пирогова, и тот сообщил, что неподалеку прописан поэт Беничамский, не печатающийся за границей, ехал в метро с комиком Шевченко. Шевченко расхвастался - у него, дескать, недавно ночевал на полу сам Андрон Фитов, ленинградский интеллектуал, ныне осевший в Москве... Поэт Курбчевский, историк культуры Ханчев, эрудит Каверинцев, уезжающий Гробе - все здесь живут, так уж получилось, в кооперативных девятиэтажках, почему- не знаю...

И знать не хочу. Человек - бедный. Функция - бормотать. Выводов, обобщений - не надо. Баба в чистом белом халате с багровым шрамом через всю щеку, очень милая, наступающий день Советской Армии, югославский магазин "Ядран", пьяная морда на углу - вдруг акценты расставишь неточно и опять скандал. Уж и ругали, стыдили, а кто поверит, что таил нервное измученное сознание, упорно боролся с психастенией отчуждения, творил мир более высокого энергетического уровня, сам будучи робким до идиотизма, малоконтактабельным. Но в тридцать три года, когда слез с печи, как Илья Муромец, зачем, допустим, описывать плохое, хоть и в целях наилучшего устройства, когда опять скажут, что развел порнографию духа, зло воспевает, являясь цветком его... На хрен мне это надо?

И ОКРЕСТ ГЛЯДЕЛ, и взору предстало изобилие, от коего зарябило в зрачках. Надписи синеньким по белой пластмассе, соответствующие содержанию: "Мясные товары", "Молочные товары", "Бакалейные товары", "Рыбные товары", "Овощи", "Фрукты", "Прохладительные напитки". Автобусы с инообластными номерами: тверскими, калужскими. Есть? Есть. Правильно? Правильно. Рассказ без вранья, но и без обобщений, ибо кто множит познание - множит скорбь. Как объясняли недавно в одном учреждении, куда залетел по не зависящим ни от кого обстоятельствам. А товару хватит всем.