Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)

нужен, и кто стучит. Хоть бы и ты, моя жена, подруга дней убогих!

— Убирайтесь к черту, - показывал он двери шиш, - я хочу написать стихи, а то мне завтра на работу. И ежели

из ЖЭКа кто - убирайся, и ангел - убирайся, и черт - убирайся! Все вон!

Так, представьте себе, и не открыл.

Потому что поплыли, поплыли странные, почти бывшие, белые видения-призраки. И не с похмелья уже, потому что оно в волнениях незаметно как-то почти ушло, оставив после себя нечто - сухой остаток и горечь на губах. Поплыли церковные купола и колокола, птица битая, Ильинка, Охотный, пишмашина "Эрика" и к ней пишба-рышни, швейная машинка "Зингер", шуба медвежья, боа, люстры, подвески, бархат, душистое мыло, рояль, свечи.

– Ой, ой, - думает, а сам пишет такое следующее:

Сидит купец у телефона

а далеко витает крик

то его отец

тоже купец

старик

поднимает крик

почему его сынок-купец

уж не такой как он сам раньше молодец

и живет не придерживаясь старого закона

про отцов и детей

и про козы и овцы

и проказы лютей

у молодого гостинодворца

по сравнению с отцом

старым

который торговал исключительно войлочным и

кожевенным

товаром.

Поставил он точку, уронил голову на слабозамусоренный стол с бумажками, крошками, со стишками, уронил голову и заплакал.

Да и то верно. Ну что это он - чокнулся, что ли, совсем? Ну что он? Зачем он такую чушь пишет? Ведь ему же завтра на работу, а он так ничего путного и не придумает, не придумает, хоть тресни.

Ну если он на работе не очень хорошо работает и имеет прогулы, если жена его пилой пилит, а он ее очень любит, то почему бы ему хоть здесь-то, здесь-то хоть не блеснуть, почему не написать бы что-нибудь эдакое такое звонкое и хлесткое, чтоб самому приятно стало, чтобы он мгновенно возвысился и перестал примером проживаемой им жизни производить неприятное впечатление. Написать бы ему что-нибудь, а то ведь он, ей-богу, напьется сегодня опять, несмотря на отсутствие финансов.

И тут опять стук в дверь - тук-тук-тук.

– То не судьба ли стучится, - думает, - или если жена, и ЖЭК, и черт, и ангел - нипочем не открою, - убирайтесь все вон.

Так, представьте себе, и не открыл опять.

6

Потому что поплыли опять перед глазами странные, почти бывшие белые, мохнатые. Снега? Снежинки? Двух этажей каменных дома, цокот копыт, снег, горечь на губах, и купола, и коляска, и прохожий.

– Кто он, кто он?

Кто он - странно близко знакомо лицо его, нос его, облик его, походка его, жизнь и страдания его - кто он?

– Он - Гоголь.
– Крикнул он и в лихорадке, в ознобе

написал следующее:

Однажды один гражданин

вышел на улицу один

на одну улицу

и видит

идет

кто-то идет сутулится

не то пьяный не то больной

в крылатке

– а улица была Арбат

где хитрые и наглые

бабы - сладки и падки

на всякие новшества и деньги

они сначала думали, что это тень Гюи

де Мопассана

но подойдя к прохожему

лишили его этого сана

лишь увидев, что вид его нищ

волос - сед, одет довольно плохо

в крылатке

а так как они были падки

только на новшества

на деньги

и на тень Гюи

то они и исчезли

отвалили

чтобы вести шухер-махер

со смоленской фарцой

а вышедший однажды на улицу гражданин сказал

– Вы, приятель, постой-

те-ка

только не подумайте, что я нахал

но хоть и вид Ваш простой

и сами Вы - голь

не есть ли Вы

Николай Васильевич

Гоголь?

Тут какой-то посторонний негодяй как захохочет

— Ха-ха-ха. Хи-хи-хи. Голь.

И еще

— Ха-ха-ха. Гоголь

пьешь ли ты свой моголь.

Гоголь тихо так просто и грустно говорит

– Да, это, действительно, я. Я подвергался там

оскорблениям.

Вот почему мое сердце горит,

и я не мог примириться со своим общественным

положением.

Я ушел из памятников

и стал обычный гражданин,

как Вы,

вышел и вот

сейчас себе найду подругу

жизни.

Да

я хочу жить так,

потому что книжки свои

я все уже написал,

и они все в золотом фонде мировой литературы.

Я же устал.

Я устал.

Я же хочу жить вне культуры.

7

Счастливый и озаренный автор вышеприведенных гениальных строк, несомненно, сотворил еще бы что-нибудь гениальное, он даже собирался это немедленно сделать, но тут, к сожалению, на специально приготовленный для этой цели новый и тоже белый лист бумаги упала чья-то серая черная тень.

– Ах же ты гад, ах ты змей, ах ты барбос ты противный, подколодная гадюка, сволочь и сукин же ты рас-

сын!
– кричала женщина, которую ему и узнавать не надо было, потому что женщина являлась его законной супругой и явилась с побывки у мамы.

Жену он любил беззаветно и безумно, но с удовольствием отравил бы ее монохлорамином, если б ему когда-нибудь совесть позволила совершить убийство.

— Долго ли сие будет продолжаться!
– вопила женщина.
– Это стоит мне поехать на два дня к маме, так здесь с

ходу пьянка и бумажки. Отвечай, ты один спал?

— С ходу только прыгают в воду, - дерзко отвечал он с кровати, потому что опять уже находился на кровати и

смотрел в потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного и увлекательного нет и быть не может.

— Я, я, я знаю, - на прежней ноте реактивно вела жена, разрывая в клочья, на мелкие клочья и Гоголя, и

купца, и зачеркнутое нехорошее и разрывала, и рвала, и прибирала, и пела, и убирала, и пол мыла, и суп варила, и в тарелки наливала, и мужа за стол сажала, и про житие и здравие мамы рассказала, и его опять ругала:

— Ты почему долго не открывал, негодяй?

— Ну извини, - сказал он.

— А я к маме уеду, - пообещала она.

— Да? Ну и хрен с тобой. Уезжай к свиньям.

— Вот я уеду к маме, ты дождешься, - заныла жена,

А мама у ней, надо сказать, замечательная старушка. Имеет свой дом, садик, козу. Пьет козье молоко и кушает ватрушки. Очень вкусные ватрушки и очень хорошая женщина, и, кстати, его, зятя своего, очень почему-то любит, несмотря на то, что он весьма часто хочет быть поэтом.