Тихоокеанское шоссе

Вечера они проводили у телевизора, и Павел Григорьевич имел привычку вслух комментировать происходящее. Жена зевала и украдкой крестила рот, на что он неодобрительно супился, не раз и не два проводил с ней разъяснительную работу, но так ничего и не мог ей втолковать, — как женился на ней, будучи уполномоченным по кукурузе, уже в зрелом возрасте, так все с ней воевал по поводу ее религиозных замашек. Но, в общем, жили они мирно. У жены от первого, погибшего на войне мужа был сын и раз в год навещал их с семьей, у Павла Григорьевича никого не было.

Часу в одиннадцатом, если дело было летом, а зимой раньше, жена поднималась и, охая, вперевалку уходила в спаленку, душную от перин, половиков и нафталина, которым щедро пересыпались коврики и костюмы Павла Григорьевича, и там долго ворочалась на высокой кровати с пятью подушками одна другой меньше, зевала и охала. А Павел Григорьевич, досмотрев программу, на цыпочках уходил в кухню и, разложив перед собой тетради и несколько остро отточенных карандашей, нещадно дымил папиросой и супился, готовясь приступить к процессу бумагомарания, каторжному, но и приносящему особую, значительную радость, когда заметка в готовом виде появлялась в газете со скромными его инициалами внизу.

Писал Павел Григорьевич всякие заметки, часть их появлялась среди писем, которые газета регулярно публиковала, поставив на обсуждение какую-нибудь проблему — об озеленении, например, или о поселковом транспорте, то есть о двух маршрутных автобусах, которые ходили безобразно и никакого расписания не признавали. Еще его публиковали в рубрике «На темы морали». При этом нельзя сказать, чтобы Павел Григорьевич был очень уж моралистом, нет, делал он это скорее по обязанности, так как многие годы проработал в культпросвете и привык, что молодежь надо воспитывать. Его больше привлекало писать о недостатках. Недостатков в последние два года открылось столько, что это даже вызывало некоторое недоумение — куда раньше смотрели? И вообще, Павел Григорьевич чувствовал в себе задатки правдоискателя. Раньше, пока работал, заниматься этим было некогда, но теперь, когда уже никому это нанести ущерба не могло, можно было взяться и за правду.

«Да, — думал он иногда, — проглядели, проморгали, надо выправлять положение, чтоб не дать повод врагам, потому что — империализм. Увлеклись, замешкались, пропустили. Головокружение от успехов. Искоренять надо. Железной рукой!»

У него вдруг появился какой-то молодой задор все переменить, немедля перестроить, указать каждому на недостатки, но в общем-то это было непривычно и даже как-то не по себе, и он ограничивался покуда мелочами, но и в них уже, бывало, загибал. Так, написал, что у бабок, которые торгуют у автовокзала малиной и луком, руки вечно немыты, продукты санитарным врачом не освидетельствованы и от этого неизбежны холера, дизентерия и прочие пакости, что давно пора строить крытый рынок, где с удобствами, защищенные от стихии могли бы расположиться жители окрестных деревень, чтобы по приемлемым ценам снабжать посельчан овощами, фруктами и соленьями. Почти всю заметку редактор перекрестил красным карандашом, бормоча: «Ну, тут ты, Павел Григорьевич, загнул!» Сокращенная заметка вышла под названием: «Пресечь спекуляцию!» Дня через два Павел Григорьевич с удовлетворением наблюдал, как милиционер гонит с вокзала бабок вместе с их вареной картошкой в газетных кульках, малиной и луком. Бабки ругались. Павел Григорьевич подошел и, супя брови, сказал:

— Что вы шумите, женщины? Есть установленное место для торговли, идите туда и там торгуйте.

— И-и-и-и, милы-ы-ый! — протянула одна ветхая бабка в черной юбке, черном платке и темной, в белый горошек, кофте. — Кто ж туда придет, а тут же люди ездят, йисты хотят!

— Все равно непорядок, — сказал Павел Григорьевич и отвернулся.

Конечно, бабка была по-своему права, но права как-то примитивно, не было в ее словах высокой цели, так, сиюминутная польза, забота о личном. Вообще, Павел Григорьевич замечал, что человеческие истины часто идут вразрез с общественными нуждами и что, конечно же, человека нужно воспитывать. А так все было довольно расплывчато — кому верить? Тут выручали газеты, которые Павел Григорьевич читал ежедневно. Он даже имел собственное суждение по этому поводу, что человек бывает прав от незнания, а, следуя большой идее, иногда ошибается, но эти ошибки поправимы; значит, если человек не понимает собственной пользы, следует его воспитывать, подталкивать, может, когда и действовать наперекор его желаниям и понятиям, потому что правда должна быть для всех одна, а которые знают только свое и о своем твердят, таких тоже надо воспитывать, исправлять.

Но вот кто будет воспитывать, подталкивать и поправлять? Тут Павел Григорьевич был скромен и себе никакой такой роли не приписывал, но участие в полезном и важном деле, воспитании масс, его как-то приподнимало, и он даже позволял себе на некоторые человеческие недостатки смотреть хоть и строго, но снисходительно, сделав вывод, что недостатки эти идут от безграмотности и бескультурья.

На особом счету у него была молодежь, которую Павел Григорьевич, как многие пожилые люди, ревниво недолюбливал. Он считал, что, во-первых, обучение должно быть раздельным, и во-вторых, трудовым. «У нас вот ни магнитофонов этих, ни мотоциклов не было, — думал он, — в дырявых лаптях ходили, с малолетства работали, лишнего не болтали, зато какая польза впоследствии получилась!» Несколько заметок он написал и на эту тему. Вообще, под старость он стал чувствовать себя ответственным за все, что происходило в поселке, хотелось во все вмешаться, подсказать, подтолкнуть нерадивых, но ему этого было уже нельзя, не положено по его вольному положению, а дисциплину он всегда уважал и в то, что не положено, не вмешивался, хотя многое не одобрял и через газету высказывался бескомпромиссно.

Вот так он и жил, пока не случился с ним один инцидент.

В то утро он проснулся как всегда рано и, пока умывался во дворе, жена поставила ему на стол простоквашу с булочкой и стакан малины — обычный Павла Григорьевича летний завтрак. Он с удовольствием покушал, потом посидел на крыльце, покуривая первую на сегодня папироску и слушая, как в промытой ночным дождем листве черемух, уже обильно увешанных чернеющими гроздьями, колготятся и кричат воробьи. Выкурив папироску, он помог жене накормить поросят, вымыл руки, надел рубашку с короткими рукавами, шляпу, прихватил папку, в которой лежали тетради, карандаши и прочие нужные вещи, и отправился в центр.

День был хорош, пыль всю прибило, дышалось легко, дома тут сплошь были деревянные, только в конце улицы, у маслозавода, стояло два двухэтажных дома. Павел Григорьевич с неудовольствием покосился на захламленные балконы, на одном из которых даже мекала коза, задрав голову на перила и свесив бороденку, и взял на заметку этот факт бескультурья. Потом, не по нужде, а из принципа, постоял на автобусной остановке, где кроме него никого не было, но автобуса так и не дождался и пошел на автовокзал, который был рядом, в двух шагах. Там он потолкался в зале ожидания, разглядывая всякий приезжий народ, напился воды из цинкового бака, к которому была цепочкой прикована кружка, заглянул в буфет, купил в киоске «Союзпечати» областную газету и две центральные и, сев на скамейку в скверике, все их прочел. Читал Павел Григорьевич тоже основательно, не как иные, что сразу переворачивают газету четвертой стороной, нет, он прочел доклад на первой, потом новости экономики, международные известия, потом добрался до фельетона и кончил тем, что прочитал сводку погоды и посмотрел на небо. В газете писали про облачность, а на небе не видно ни облачка, но это было к лучшему, он даже улыбнулся, поглядывая над очками на прохожих, и подумал, что вот всегда бы так оправдывались прогнозы.

В последнее время он открыл для себя новую область — юмор, даже отправил в сатирический журнал небольшую такую штучку, где все эти прогнозы пародировались, несколько старомодно, правда. Так, Павел Григорьевич писал, что если в газете пишут «без осадков», то необходимо захватить с собой зонтик, потому что отсутствие осадков еще не гарантирует отсутствия дождя. Пожалуй, это было неуклюже, как-то, без блеска, но для пробы годилось. Ответа он пока не получил, но, случалось, — мечтал и строил кое-какие планы, тут же, впрочем, себя одергивая.

Прочитав газеты, Павел Григорьевич аккуратно сложил их в папку и отправился в читальный зал районной библиотеки, откуда вышел уже во втором часу — листал разные пособия, делал выписки, ну и так далее, Час был обеденный, но перед обедом еще следовало зайти в редакцию газеты. Путь туда лежал через парк культуры и отдыха, и Павел Григорьевич пошел, по пути продолжая делать наблюдения. Конечно, дорога дрянь, вся в выбоинах, дома вокруг тоже давно требовали ремонта, и много было кругом праздношатающегося народа далеко не пенсионного возраста. Вот идет молодая женщина, переваливаясь под тяжестью сумок, за ней семенят двое замурзанных ребятишек, облизывая мороженое, и Павел Григорьевич с неудовольствием подумал, что ведь наверняка — колхозница, в будний день сбежала в райцентр за покупками и, небось, сказалась какой-нибудь несуразной причиной. У магазина стояло несколько грузовиков, один был даже груженый, и на ступеньках, покуривая, сидели мужчины.

«Двух часов ждут, — подумал Павел Григорьевич, — вот ведь народ, ничего на них не действует! Водки нет — всякую дрянь пьют, как будто специально, чтоб скорей себя доконать. И, скажи, в чем же дело? Ну ладно в войну, когда жизнь была тяжелая, холод, голод, страхи всякие, а теперь-то почему? В магазине все есть, конечно, не все, но основные продукты питания всегда на прилавке, одежда тоже, да и вообще, нет чтоб вечером в парк пойти, культурно провести время… Отчего это все? От недостатка грамотности или от ее избытка?»