Тихоокеанское шоссе

Солнце зашло.

Пастух гнал стадо на ферму. Сытые коровы шли медленно и валко, отмахивая хвостами комаров, мычали, шлепая в болотной грязи раздвоенными копытами, роняли лепешки навоза. Собачонка трусила в ногах лошади, на которой ехал пастух, умильно поглядывая на колыхающийся в стремени сапог хозяина. Пастух посвистывал, хлопал бичом, ругался, бил каблуками в раздутые лошадиные бока, дергал повод. Лошадь, опустив голову и устало полуприкрыв глаза, шлепала себе и шлепала, не глядя на дорогу, которую знала давным-давно.

Одноухий проводил стадо глазами. Какая-то заполошная пичуга, спохватившись, сорвалась и понеслась над марью, падая, опять взмывая, торопясь, вскрикивая «Спать пора, спать пора!» Облетела марь и понеслась дальше, возвещая конец дня. Большая красная луна тихонько всплыла над лесом, зависла и поплыла, поплыла. Одноухий вошел в реку и встал темным бугром, подняв нос к бегущей в воде лунной дорожке.

…Снова тишина приходит в мир. Она ходит тихонько, все ходит вокруг, шурша листьями, и смотрит на костер. Это знакомая гостья. Сколько раз я видел и слышал ее, нам можно бы уже и не прятаться, а она такая — все ходит вокруг, в темноте, как лисичка, шуршит. Все машет своим рыжим хвостом, направо, налево, а леса вспыхивают, прогорая, и пепел первых метелей уже выбелил тундру. А где-то на перевалах уже выпал снег и упал на зеленую траву и зеленые листья, они пригнулись к земле и несут его зябкую тяжесть, как вину, — ведь и деревьям не след забывать о пределе и временах года. Но, может быть, стоит жить только ради того, чтобы увидеть снег на зеленой траве и то, как она никнет. Ведь и трава прорастает сквозь снег, когда пригреет по-весеннему солнышко, первый ночной холод убивает ее, но каково же ей вырваться из-под снежной подушки к свету — раньше времени, ради погибели! К ней сбегаются белки и лисы, еноты и дикие кабаны и говорят ей: «Спасибо тебе, трава! Ты не побоялась, и мы славим тебя. Ведь все временно и даже солнце уходит от нас, зная свое время, а ты пришла к нам раньше, как подарок, спасибо тебе, трава! Мы жуем твою робкую, пахнущую летом жизнь и вспоминаем зеленые луга. Спасибо тебе, трава! Нас рвали тигры, пули, собаки, мы устали волочить себя по снежной целине и прокладывать борозды, в которые не упадет зерно, но мы помнили о тебе. Спасибо тебе, трава!»

…Спасибо тебе, лимонник! Я увидел тебя когда-то на реке Стеклянухе под Шкотово, в огне и золоте осенней тайги. Твоя красная гроздь свисала с ветки ильма и была похожа на люстру, как маяк, что светит для всех, кто бродит без тропы с наивной надеждой услышать утренний рев марала, когда в кустах еще клубится туман, осыпаясь на лицо и одежду мелкой водяной влагой, а гулкое эхо летит от одного склона распадка к другому и потом долго отзывается в туманной мгле далеким, рассеянным отголоском. Я увидел над головой твою ярко-красную гроздь, и свет твой проник в меня и зажег слабенький боязливый огонек, но я был голоден, зол, съеден комарами и не знал, сколько мне еще идти, сколько костров жечь. Мой нож сверкнул, руки сорвали со ствола лиану и высыпали в кипящей над огнем котелок две полные пригоршни красных ягод. Ты отдал мне свою силу, растворенную в вяжущем язык густом отваре, и я пошел дальше, унося в рюкзаке свернутую в жгут лиану, и видел, как ночью на перекатах прыгает в бледно-голубой, пенистой, шумливой, быстрой воде форель. Спасибо тебе, лимонник!..

…Спасибо тебе, белый камчатский сокол! Ты появился в секторе зенитного стрельбища, над простреленным, изувеченным осколками лесом, когда над нами прогрохотал старый штурмовик, волоча на тросе за собой похожий на бумажного змея конус — учебную цель. Еще палили пушки, приседая и раздувая над собой шары коричневой пыли. Ты вдруг появился в небе, в косом развороте на крыло. Хвост конуса еще несся, со свистом разрезая воздух, а ты ошалело взмыл, замер на крыльях на мгновенье и панически замельтешил ими, уносясь прочь, но рядом с тобой сверкнула фосфорическая игла трассирующего снаряда, тебя отшвырнуло разорванным воздухом, ты сложил крылья, камнем упал к опаленной земле, и, словно бы испугавшись ее порохового запаха, свечкой вошел в зенит, и опять упал и взмыл, заметался, кувыркаясь. А на стрельбище, в перерывах между залпами, возникала вдруг веселая ругань, на запыленных лицах сверкали зубы. Ты метался в дырявом, простреленном воздухе, кувыркался с крыла на крыло, выделывая фигуры высшего пилотажа, а пушки грохотали. Я сам сидел в кресле наводчика, вел спаренными стволами и ловил в коллиматор твой обалдело мечущийся белый комочек, давил сапогом на лязгающую педаль спуска, и красные, раскаленные стальные шмели, под грохот сыплющихся пустых гильз, чаханье пушки и вонь сгоревшего пороха выжигали под тобой воздух. Ты кувыркался с крыла на крыло, потеряв под собой опору, а потом с отчаянной решимостью спикировал, сложив крылья и у самой земли выправившись, растопорщив все перья, белой стрелой молнией понесся прочь, едва не задевая верхушки деревьев. У пушек вышел учебный комплект, солдаты снимали шлемы, смеялись, незло перебраниваясь, оседала рыжая пыль, сухо потрескивала накаленная сталь. Ты мчался над лесом сломя голову, и только одна заклинившаяся установка все еще палила в синее небо, к ней бежали офицеры. Ты мчался, как самоубийца, хищно подогнутым клювом тараня воздух, и беззлобная солдатская ругань летела за тобой следом. Ведь я не знал тогда, сколько вас осталось, и не знал, что твой прилет — это дерзкий, отчаянный вызов человеку, тебя истребившему…

…Спасибо тебе, нерпа! Ты ныряла у входа в Авачинскую губу, зеленая океанская волна поднимала тебя, а мимо шла тяжелая громада корабля, и на всех его открытых палубах спали моряки, подложив под голову вещмешки, и надо было переступать через раскинутые ноги в суконных клешах и грубых ботинках, чтобы добраться к борту. А внизу, по роскошным салонам в зеркалах и медных завитушках, по лестницам, ковры на которых были прижаты начищенными медными прутьями, толпами ходили за редкими девушками солдаты, неуклюже пошучивая. Нерпа, ты ныряла у самых скал, в тот час, когда берега темнеют и на обрывах зажигаются огоньки погранзастав, когда в Петропавловске-Камчатском уже ночь и улицы режут подножье сопки красным пунктиром зажженных фонарей, а белые, будто сахаром осыпанные верхушки вулканов еще розовы — и закат еще полыхает на них, розовые снежные конусы горят над городом, рдеют. Скрипят краны в бессонном порту, в ресторане «Авача» дым стоит коромыслом и пляшут рыбаки с Сероглазки, их лица полыхают, опаленные тем же огнем, что и конусы нависающих над городом вулканов, а у Трех братьев — трех каменных пальцев, в которые бьет океанская волна, — ныряет нерпа и глаза ее изумленно круглы. Спасибо, тебе, нерпа!..

…Спасибо тебе, большая щука! Ты родилась в кофейной гуще великой реки, три года ты гуляла у берегов, разглядывая в темной толще воды добычу. Ты кинулась на пескаря, который бился в воде, странным образом не убегая, ты налетела из коричневой гущи реки-дракона, пасть твоя хлопнула, и ты тут же развернулась, блуждая жадными глазами. Но тут каленое острие японского крючка вошло тебе под язык, и ты забилась, выделывая кренделя, и твое белое брюхо заходило в воде колесом. Мимо тебя проплыла стая верхоглядов, потом солидно прошла большая калуга и рыбья мелочь заблестела вокруг, простреливая коричневую воду, словно бы все поняли, что ты на привязи и тебя не надо бояться. И, сжав длинный рот, образумившись, ты понеслась встречь течению, чувствуя упругий натяг и видя в темной воде стремительно перемещающийся за тобой тугой и светлый бич толстой лесы. Ты бросилась назад, потом растопырила плавники, тормозя, и из твоего разинутого рта выпал язык, подсеченный жалом крючка. Ты сопротивлялась до последнего, а когда чиркнула брюхом о скользкую гальку, заворочалась, забила хвостом, но тут твоя длинная голова выползла на сухие камешки, солнце ослепило тебя, и ты не сразу поняла, что сорвавшийся крючок летит в воздухе и вслед за ним блескучей петлей опадает ослабшая леса. Ты шевельнула плавниками, стягивая себя с жестких, жгучих, сухих камней, уползая назад в прохладу воды, но тут рядом с тобой что-то грохнуло, подняв фонтаны брызг и песка, какой-то жесткий обруч прошел по твоему скользкому телу. Соскользнув, ты заворочалась, и тут я отшвырнул тебя от воды и ты взлетела, перевернувшись, а я упал на тебя и целовал тебя в скользкую хищную морду, пытаясь удержать яростные, рысшвыривающие гальку рывки…

…Спасибо тебе, дикая утка! Ты летела в плотном и синем воздухе, который холодил поджатые перепонки на лапках, и видела под собой соевые поля, каналы, озера и болотца, заросшие осокой. Ты видела, как летящая клином стая изгибается дугой, пересекая границу меж предземным воздухом и чернотой холодного ночного неба, в котором уже разгораются звезды. Ты совсем не чувствовала воздуха, он был по-вечернему плотен, и тебе казалось, что ты можешь ходить по нему, когда там, внизу, на земле, где уже начали падать с тихим стуком желуди в дубовых лесах и зажелтели скошенные поля, вдруг что-то огненно сверкнуло. А потом ты услышала грохочущий, приглушенный высотой звук, горячие рассеянные дробинки застучали по твердым перьям на крыльях твоих соседок, а тебя подбросило, смяло, перевернуло, и ты сразу вдруг поняла, что воздух не тверд и плотен, что он весь состоит из углов, ты обломила о них крылья и умерла, ударившись о землю. Спасибо тебе и прости. Может быть, душа твоя попадет в рай, и если бы ты смогла выбирать, что бы ты выбрала? Торфяные болота тундры, желтый горизонт на закате и мхи, покрытые желто-красной россыпью морошки под карликовыми березками? А может быть, Африку? Каким ты увидела рай, когда умирала? Спасибо тебе и прости…

4.

И вот ночь тронулась, прозвенел бубенец. Тихонько зашуршала в темных деревьях листва, словно бы под тысячью крадущихся ног, и кажется, что это ночные стада текут бесконечным потоком, все быстрее, быстрее. И вот уже воздух дрожит от гула черных копыт и какая-то стремительная блескучая масса стремительно несется над землей, огибая светлый круг на берегу реки, где горит костер, бренчит гитара и хохочут мужские и женские голоса за раскладным парусиновым столиком, уставленным банками, кружками.

Вот из-за столика поднялся бородач и, почесав волосатую грудь в вырезе тельняшки, сделал шаг в обход костра, приостановился, вдруг хищно подобрался и прыжком сиганул через пламя. Красный язык огня, запоздало взлетев, тронул резиновые подошвы кед.

Женский визг:

— Женька, ты спятил, а если бы упал?!

— Он — как лама!

— А что это — лама?

— Лама — это пума.

— Ой, Олька, не могу прям, ха-ха-ха!

— Ну что ты смеешься, дурочка?

В темноте — стук топора, басовито хохочет бородач и, крутясь, летят к костру полешки.

— Ой, а что это за морда в кустах?

— Где?

— Вон, вон!

— Лошадь, братцы!

В кустах, рядом с капотом «Жигулей» — полусонная лошадиная морда, гнедая спина с раздутыми боками и неуверенно улыбающаяся на разгул физиономия пастуха. Из темноты с охапкой поленьев и топором вышел бородач, с грохотом ссыпал поленья, отряхнул руки, прищурился:

— О-о-о! Это кто в гости к нам? Кто на лошади маячит?

— Да я вот мимо еду, дай, думаю, заеду…

— А ты что это с ружьем, охотишься на кого?

— Да не… Вы уж извините, если помешал. Я вижу — люди, костер, а тут, между прочим, медведь ходит. Думаю, дай заеду. Я тут пастухом работаю, в совхозе.

— Пастушок, пастушок!

— Райка, не конфузь человека.

— Слезай с коня, камрад, ставь рядом с «Жигулями». Девки, покормите человека!

— Да я…

— Ты мужик бодрый, конопатый, ты это брось! Садись, ешь.

— А вы из города, что ли?

— Какой он милый и пятнистый…

— Да ну…

— Чего — ну?

— Я говорю — медведь тут ходит, так вы поосторожней…