Тилль

— Можно я возьму шута с собой в Майнц? — спросил Фридрих.

— Зачем тебе там шут?

Он с обычной своей многословностью объяснил, что ему нужно выглядеть достойно. В королевской свите должен быть шут.

— Ну, если ты полагаешь, что от этого будет прок…

Так они и отбыли, ее муж, и шут, и граф Худениц, а чтобы свита не выглядела слишком скромной, еще и повар. Лиз смотрела им вслед из окна. Над ними нависало серое ноябрьское небо. Она провожала взглядом их удаляющиеся силуэты, пока они не исчезли из виду. Шло время, деревья чуть заметно качались на ветру. Больше ничто не двигалось.

Она села на свой излюбленный стул между окном и камином, в котором давно уже не зажигали огня. Хорошо бы сейчас попросить камеристку принести одеяло, но, увы, камеристка позавчера сбежала. Ничего, будет новая. Вечно находились какие-нибудь мещане, мечтавшие, чтобы их дочь послужила королеве — даже если эта королева стала посмешищем, предметом юмористических картинок. В католических землях утверждали, что она переспала с каждым аристократом в Праге, она давно об этом знала, и единственное, чем она могла на это ответить, — вести себя особенно достойно, особенно милостиво, особенно величественно. Они с Фридрихом были под имперской опалой: всякий желающий мог их убить, не лишаясь благословения церкви и не рискуя вечной жизнью.

Пошел снег. Она закрыла глаза и принялась тихонько насвистывать. Ее бедного Фридриха называли Зимним королем, но он очень плохо переносил мороз. Скоро снега в саду будет по колено, и никто не расчистит дорожку: садовник тоже сбежал. Надо будет написать Христиану Брауншвейгскому и попросить прислать, pour Dieu et pour elle, пару мужиков с лопатами.

Она сидела и вспоминала тот день, когда все переменилось. День, когда пришло роковое письмо. Множество подписей: размашистых, фамилии одна непроизносимее другой. Господа, о которых они никогда раньше не слыхивали, предлагали курфюрсту Фридриху богемскую корону. Им надоел старый король, он же император; они хотели, чтобы новый монарх был протестантом. В подкрепление своего решения они выбросили наместников императора из окна королевского дворца на Пражском граде.

Вот только те приземлились на кучу дерьма и выжили. Вокруг замка всегда хватало дерьма: в окна каждый день выливали содержимое ночных горшков. Да только иезуиты по всей стране принялись рассказывать, что наместников подхватил в полете ангел и помог им мягко приземлиться.

Получив письмо, Фридрих тут же написал папа.

«Дорогой зять, — ответил папа курьером, — ни в коем случае не соглашайся».

Тогда Фридрих обратился к правителям земель Протестантской унии. День за днем прибывали задыхающиеся гонцы, от лошадей шел пар, и в каждом письме было все то же: «Не будьте дураком, ваша кур-фюршеская светлость, не соглашайтесь».

Фридрих советовался со всеми подряд. «Нужно все как следует обдумать», — повторял он. Богемия — не часть империи; по мнению ведущих юристов, принятие короны не нарушило бы присяги, принесенной Его Императорскому Величеству.

«Не соглашайся», — еще раз написал папа.

Только теперь Фридрих обратился к Лиз. Она ждала этого, она была готова.

Был поздний вечер, они беседовали в спальне, окруженные неподвижными огоньками — так горели только самые дорогие восковые свечи.

— Не будь дураком, — сказала и она.

Выдержала долгую паузу и добавила:

— Часто ли человеку предлагают корону?

Это было мгновение, изменившее их жизнь, мгновение, которое он не смог ей простить. Всю свою жизнь она так и видела все это перед собой: их постель с виттельсбахским гербом на балдахине, огоньки свечей, отражающиеся в графине на столике, огромную картину на стене, изображающую женщину с маленькой собачкой, Кто ее нарисовал, она не помнила, да и неважно, картину они не взяли с собой в Прагу, она пропала.

— Часто ли человеку предлагают корону? Часто ли принять ее — богоугодное дело? Богемским протестантам сперва пожаловали Грамоту о веротерпимости, потом отозвали, петля затягивается все туже. Только ты можешь им помочь.

И тогда их спальня с балдахином, картиной на стене и графином на столе превратилась в сцену, и говорила она как будто перед целым залом затаивших дыхание зрителей. Она вспомнила драматурга из «Слуг короля», волшебную силу его парящих фраз; ей показалось, будто ее окружают тени будущих историков, будто говорит не она сама, а актриса, которая когда-нибудь станет играть принцессу Елизавету Стюарт в пишущейся прямо сейчас пьесе. Речь в ней шла о будущем христианства, и о королевстве, и об императоре. Если ей удастся убедить мужа, история повернет в одну сторону; если нет — в другую.

Она говорила о Боге и чувстве долга. Говорила о вере простых людей и вере мудрецов. Говорила о Кальвине, который объяснил всем нам: жизнь — не что иное, как испытание, в котором всякий день можно потерпеть провал и никак это потом не исправить. Говорила, что гордость и храбрость призывают идти на риск, что Юлий Цезарь произнес свои слова о брошенном жребии и перешел Рубикон…

— Цезарь?

— Не перебивай меня!

— Но я был бы в этой истории не Цезарем, а его врагом. Я был бы в лучшем случае Брутом. Цезарь — это император!

— В этом сравнении ты — Цезарь.

— Цезарь — это император, Лиз. «Кайзер» — то же самое, что «Цезарь». Это одно и то же слово.

— Слово, может быть, и одно, — воскликнула Лиз. Но тем не менее и невзирая на то что «кайзер» означает «Цезарь», в ее сравнении Цезарь не означает императора, а означает ее мужа, бросающего жребий и переходящего Рубикон, и если смотреть на дело так, то именно он, Фридрих, и есть Цезарь, ибо именно ему предстоит одержать победу над врагами, а вовсе не императору в Вене, пусть император и происходит от Цезаря!

— Но Цезарь вовсе не победил своих врагов. Наоборот, они его закололи.

— Заколоть любого можно, это неважно! Но они забыты, а имя Цезаря живет!

— И знаешь, где оно живет? В слове «кайзер»!

— Послушай, когда ты будешь королем Богемии, а я королевой, папа нам поможет. А когда правители Протестантской унии увидят, что Англия защищает Прагу, то все они объединятся вокруг нас. Корона Богемии станет той самой каплей, что переполнит море.

— Чашу! Переполнит чашу терпения. Капля в море — это о напрасности и тщете. Ты хотела сказать: каплей, что переполнит чашу.

— Господи, этот язык!

— Немецкий тут ни при чем. Это вопрос логики.

Тут она не выдержала и закричала, чтобы он закрыл рот и слушал, и он пробормотал извинение и умолк. Тогда она повторила свою речь еще раз — Рубикон, жребий, с нами Господь, — с гордостью замечая, что в третий раз речь звучала лучше, что ей удалось собрать слова в нужные фразы.

— И твой отец пришлет солдат?

Она посмотрела ему в глаза. Вот он, переломный момент, сейчас ее слова решали все: все, что случится с миром, все века, все неизмеримое будущее, все зависело от ее ответа.