Тилль

’ — А теперь что? — это Маттиас спрашивает.

— Кайло найти надо, — говорит Корфф. — Где-то здесь оно. Я тебе так скажу, без кайла и пытаться нечего. Без кайла мы трупы.

— Оно у Курта было, — говорит Тилль. — Должно быть, под ним лежит.

Он слышит, как они роются и возятся, и щупают, и ругаются в темноте. Он сидит, где сидел, не хочет мешать, а, главное, не хочет, чтобы они вспомнили, что кайло было вовсе не у Курта, а у него. Остается толика сомнения, тут внизу все путается; что давно было, еще помнишь, но чем ближе к обвалу, тем больше все расползается, растекается в голове. Почти наверняка это он нес кайло, но так как оно было тяжелое и вечно попадало между ног, он бросил его где-то позади. Этого он, однако, не говорит, лучше пусть думают, что оно у Железного Курта, ему-то все едино, как на него ни злись.

— Ты сам-то ищешь, скелетина? — спрашивает Маттиас.

— А то! — говорит Тилль, не трогаясь с места. — Весь уже обыскался! Рою почище всякого крота, не слышишь разве?

Врать он умеет, они верят. Двигаться ему не хочется из-за смертельной духоты. Ни глотка воздуха не попадает внутрь, ни глотка не вырывается наружу, того и гляди — потеряешь сознание и больше не проснешься. В таком воздухе лучше не двигаться и дышать тоже не больше, чем необходимо.

Зря он подался в саперы. Это была ошибка. Он думал так. Саперы сидят глубоко под землей, а пули летают поверху. У врага есть саперы, чтоб взрывать наши стены, а у нас есть саперы, чтоб взрывать подкопы, которые копает под нашими стенами враг. Внизу копают, — думал он, — а наверху дерутся, режут и стреляют. И потом, если сапер умеет воспользоваться подходящим моментом, — думал Тилль, — то он ведь может просто все копать и копать, пока не выкопает себе личный подкоп и не выберется наружу где-нибудь на воле, за укреплениями, — вот как он думал, — и тогда ничего не стоит сбежать. И тогда, подумав все это, Тилль сказал офицеру, державшему его за воротник, что хочет в саперы.

А офицер сказал:

— Что?

— Комендант говорит, я могу выбирать!

А офицер:

— Да, но. Правда, что ли? В саперы?

— Вы меня слышали.

Да, это было неумно. Саперы всегда почти умирают, но ему это рассказали только под землей. Из пятерых саперов умирают четверо. Из десятерых восьмеро. Из двадцати шестнадцать, из пятидесяти сорок семь, а из ста саперов умирает каждый.

Хорошо, что хоть Ориген сбежал. Это из-за их ссоры вышло, в прошлом месяце, по дороге в Брюнн.

— В лесу волки, — сказал осел. — Голодные волки. Не бросай меня здесь.

— Не бойся, волки далеко.

— Волки близко, я чую их запах. Ты залезешь на дерево, а я буду тут внизу стоять, и что я стану делать, если они придут?

— Станешь делать, что я скажу!

— А если ты скажешь глупость?

— Все равно. Потому что я человек. Зря я тебя разговаривать научил.

— Это тебя зря разговаривать научили, давно я от тебя разумного слова не слыхал, да и в жонглировании ты сноровку потерял. Того и гляди у тебя нога с каната соскользнет. Не тебе мной командовать!

Тогда Тилль в раздражении полез на дерево, а осел в раздражении остался внизу. Тилль столько раз уже спал на деревьях, что это давалось ему легко — нужен только толстый сук, веревка, чтобы к нему привязаться, и хорошее чувство равновесия, да еще, как для всего в этой жизни, нужен опыт.

Полночи он слышал, как ругается осел. Пока не взошла луна, он все ворчал и бормотал, и Тилль жалел его, но что же было делать, если стемнело, ночью идти нельзя. И Тилль заснул, а когда проснулся, осла на месте не было. И волки тут были ни при чем, уж он бы заметил, если бы приходили волки; очевидно, осел решил, что он и сам о себе позаботится, без чревовещателя.

А про жонглирование Ориген был прав. Здесь, в Брюнне, перед собором, Тилль уронил мяч. Он сделал вид, что так и был задумано, скорчил такую рожу, что все захохотали, но на самом деле тут не до шуток, это может случиться снова — и что, если в следующий раз это, действительно, будет нога на канате?

Впрочем, ему повезло: об этом беспокоиться больше не приходилось. Похоже, им отсюда было не выбраться.

— Похоже, нам отсюда не выбраться, — говорит Маттиас.

А ведь это Тилль подумал; верно, его мысли в темноте забрели в голову Маттиаса, или наоборот, кто знает. Вокруг появились огоньки, роятся светлячками, но их нет, Тилль это знает, он видит огоньки, но видит и все такую же беспроглядную тьму.

Маттиас стонет, а потом Тилль слышит звук, будто кулаком ударили по стене. Маттиас отпускает первосортное ругательство, Тилль такого еще и не слыхал. «Надо запомнить», — думает он, и тут же забывает, и спрашивает себя, уж не выдумал ли он это ругательство сам, но если и выдумал, то что выдумал? Не помнит.

— Нам отсюда не выбраться, — повторяет Маттиас.

— Заткни свою дурацкую глотку, — говорит Корфф. — Отыщем кайло, выкопаемся, Бог поможет.

— С чего бы это он стал нам помогать? — спрашивает Маттиас.

— Лейтенанту вон тоже не помог, — говорит Тилль.

— Я вам обоим черепа раскрою, — говорит Корфф. — Тогда вы точно не выберетесь.

— Ты вообще почему в саперах? — спрашивает Маттиас. — Ты же Уленшпигель!

— Заставили. Не сам же я сюда вызвался! А ты почему?

— Тоже заставили. Хлеб украл — меня в цепи, раз — и все. Но ты? Как это случилось? Ты же знаменитость! Как это такого да заставили?

— Здесь внизу знаменитостей нет, — говорит Корфф.

— А тебя кто заставил? — спрашивает Тилль Корффа.

— Меня никому не заставить. Кто хочет Корффа заставить, тому Корфф глотку перережет. Я был барабанщиком у Кристиана Гальберштадтского, потом подался мушкетером к французам, потом к шведам, только они не платили, так я обратно к французам. Потом по моей батарее так вмазали, как вам не снилось, прямо по середке, весь порох как шарахнет, пожар навроде конца света, но Корфф успел кинуться в кусты, Корфф выжил. Потом к императору хотел, только им канониры не нужны были, а в пикинеры я больше не хотел, ну и давай в Брюнн, деньги у меня кончились, а саперам вроде лучше всех платят, ну вот я и в саперы. Три недели уже копаю. Так долго мало кто выживает. Только что я еще у шведов был, теперь вот шведов режу, а вам, сукины вы дети, повезло, что вас с Корффом засыпало, уж Корфф не подохнет.

Он хочет еще что-то сказать, но ему не хватает воздуха, он закашливается, и некоторое время царит тишина.

— Ты, скелетина, — произносит он наконец, — у тебя деньги есть?

— Ни черта у меня нет, — говорит Тилль.

— Так ты ж знаменитость. Разве бывает, чтобы у знаменитости денег не было?

— Бывает, если знаменитость — дурак.

— А ты дурак?

— Братец, будь я умен, разве я бы здесь очутился?

Корфф смеется. Тилль, зная, что никто этого не увидит, ощупывает свой камзол. Золотые в воротнике, серебро в планке с пуговицами, две жемчужины, вшитые в обшлаг — все на месте.

— Честно. Были бы деньги, я бы с тобой поделился.

— Ты, значит, тоже гол как сокол, — говорит Корфф.

— Ныне и присно, и во веки веков, аминь.

Все трое смеются.

Тилль и Корфф перестают смеяться. Маттиас продолжает.

Они ждут. Он все смеется.

— Заткнется он или нет, — говорит Корфф.

— Это из него ум выходит, — говорит Тилль.

Они ждут. Маттиас все смеется.

— Я был под Магдебургом, — говорит Корфф. — Мы осаждали, это еще до шведов, я тогда при императоре был. Когда город сдался, мы все тащили, все жгли, всех резали. Генерал сказал: «Творите что хотите»! Это не сразу выходит, знаешь, к этому сперва привыкнуть надо, что правда можно. Разрешено. Делать с людьми что хочешь.