Тилль

В экипаже Кирхер держался за голову, спрашивая себя, когда же закончится наконец этот чудовищный шум. Он написал самую важную книгу о музыке, его слух был слишком тонок, чтобы выносить эту народную какофонию. Экипаж показался ему вдруг тесным, сиденье — жестким, а эта вульгарная музыка возвещала веселье, к которому причастны были все на свете, кроме него.

Он вздохнул. Тонкие, холодные солнечные лучи проникали сквозь щели между занавесками. Сперва ему показалось, будто то, что он видит, мерещится из-за головной боли и рези в глазах, и потом только он понял: не мерещится. Напротив него кто-то сидел.

Неужто настал этот час? Он всегда знал, что когда-нибудь ему явится сам сатана, но вот знамений почему-то не было. Серой не пахло, ноги у незнакомца были человечьи, и нательный крест на груди Кирхера не нагрелся. Очевидно, тот, кто сидел напротив него, все же был человеком, хоть Кирхер и не понимал, как он проник в экипаж. Он был невероятно тощ, глаза глубоко сидели в глазницах. На нем был камзол с меховым воротником, а ноги в остроносых туфлях он положил на сиденье — невероятная грубость. Кирхер повернулся к двери.

Человек наклонился вперед, почти нежно положил руку ему на плечо, а другой рукой задвинул засов.

— Хочу тебя кое-что спросить, — сказал он.

— У меня нет денег, — сказал Кирхер. — Ни с собой, ни в экипаже. Деньги там, у секретаря.

— Хорошо, что ты пришел. Я так долго ждал, думал уж, случая так и не представится, но ты знай: всякий случай когда-нибудь случается, вот что замечательно, когда-нибудь все случается. Вот я и подумал, когда тебя увидел: «Наконец-то я узнаю». Говорят, ты исцелять умеешь — знаешь, я тоже. Дом в Майнце, куда свозили чумных. Ну там и кашель, стоны, плач, а я им говорю: «У меня порошок есть, могу продать, он вас вылечит». Они, бедняги, давай кричать: «Дай, дай порошка!» «Мне его еще сделать надо», — говорю, а они: «Делай же, ну же, делай свой порошок!» А я: «Не так это легко, мне одной вещи еще не хватает, а чтобы я эту вещь получил, кто-то должен умереть». Тут они все притихли. Изумились. Молчат. Я говорю: «Кого-то из вас я должен убить, уж простите, из ничего ничто не возникает!» Я ведь, знаешь, и алхимик тоже. Как ты. Знаю тайные силы, целительные духи и мне тоже подчиняются.

Он рассмеялся. Кирхер уставился на него, потом потянул руку к двери.

— Не трогай, — сказал человек таким голосом, что Кирхер немедленно отдернул руку. — Вот я, значит, и говорю: «Один из вас должен умереть, а кто — это не мне решать, это уж вы сами». А они: «Как же нам решить?» А я: «Кто самый больной, того меньше всех жалко, так что поглядим, кто еще бегать может — хватайте костыли, бегите; кто здесь последним останется, того я и распотрошу». И представь себе, тут же дом опустел. Только трое мертвецов осталось. Живых ни одного. «Видите, — говорю, вот вы уже и не лежите при смерти, вот я вас и вылечил». Что, не узнаешь меня, Афанасий?

Кирхер уставился на него.

— Давно это было, — сказал незнакомец. — Много лет прошло, ветры в лицо дули, мороз щипал, солнце жгло, и голод тоже жег, немудрено, что я изменился. А ты вот все такой же краснощекий.

— Я тебя узнал, — сказал Кирхер.

Снаружи шумела музыка. Кирхер подумал, не позвать ли на помощь, но дверь была заперта. Даже если его услышат, что маловероятно, дверь пришлось бы взламывать; представить себе страшно, что этот человек может с ним за это время сделать.

— Что было в книге написано. Он так хотел это узнать. Жизнь за это был готов отдать. Да и отдал. И все равно не узнал. А я сейчас могу узнать. Я все думал: может, увижу еще молодого доктора, может быть, еще выясню. Вот и ты. Рассказывай. Что было в той латинской книге?

Кирхер принялся беззвучно молиться.

— Она была без обложки, но с рисунками. На одном была цикада, на другом животное, какого не бывает, с двумя головами и крыльями, а может быть, и бывает такое, мне почем знать. Еще на одном был человек в церкви, только церковь была без крыши, вместо крыши были над ней колонны, я помню, а над колоннами еще колонны. Клаус мне этот рисунок показал и говорит: «Смотри, вот каков мир». Я тогда этого не понял, да и сам он, кажется, тоже. Но раз уж ему не суждено было узнать, то хоть я за него узнаю. Ты смотрел его вещи, и латынью ты владеешь, так что говори — что это была за книга, кто ее написал, как она называется?

У Кирхера дрожали руки. Тогдашний мальчик сохранился в его памяти четко и ясно, четко и ясно сохранился и мельник, и то, как он, хрипя, силился что-то сказать на виселице, четко и ясно помнилось признание плачущей мельничихи, но книга? Столько книг прошло с тех пор через его руки, столько страниц он перелистал, столько видел печатных слов, что все они перепутались у него в голове. Речь, очевидно, шла о книге, принадлежавшей мельнику. Но нет, память отказывала ему.

— Помнишь допрос? — мягко спросил худой человек. — Тот, что был старше, патер, он все говорил: «Не бойся, мы тебе не сделаем больно, если ты всю правду скажешь».

— Ты и сказал.

— И он действительно не делал мне больно. Но еще сделал бы, если бы я не сбежал.

— Да, — сказал Кирхер. — Это ты правильно сделал

— Я так и не узнал, что сталось с моей матерью. Несколько человек видели, как она уходила, но никто не видел, чтобы она куда-нибудь пришла.

— Мы спасли тебя, — сказал Кирхер. — Дьявол и тобой бы овладел, невозможно быть к нему так близко и выйти сухим из воды. Когда ты дал показания против отца, дьявол потерял над тобой власть. Твой отец сознался и покаялся. Господь милостив.

— Я просто хочу знать. Про книгу. Скажи мне. И не ври, я замечу. Это твой старый патер все повторял: «Не ври, я замечу». А ты все время ему врал, и он не замечал.

Он наклонился вперед. Его нос оказался на расстоянии ладони от лица Кирхера; казалось, он не столько присматривается, сколько принюхивается. Глаза его были полуприкрыты, и Кирхер как будто даже слышал, как он втягивает носом воздух.

— Я не помню, — сказал Кирхер.

— Не верю.

— Я забыл.

— Но я же тебе не верю.

Кирхер прокашлялся. «Сатор»,— прошептал он и затих. Его глаза закрылись, но двигались под веками, будто он водил взглядом по строчкам. Наконец он открыл глаза. По его щеке стекала слеза.

— Ты прав, — глухо проговорил он. — Я много лгу. Доктору Тесимонду я лгал, но это еще что. Я и Его Святейшеству лгал. И Его Величеству императору. Я лгу в книгах. Я всегда лгу.

Профессор продолжал говорить срывающимся голосом, но Тилль перестал его понимать. Странная тяжесть овладела им. Он провел рукой по лбу, по лицу тек холодный пот. Сиденье перед ним было пусто, он был один в экипаже, дверь была распахнута. Зевая, он вышел.

Снаружи стоял густой туман, полосами стелился мимо, воздух насквозь пропитался белизной. Музыканты перестали играть, силуэты рядом с ними, верно, были спутники профессора, а вот та тень — должно быть, Неле. Где-то заржала лошадь.

Тилль опустился на землю. Туман редел, сквозь него пробивались лучи солнца. Уже было видно экипажи и ближайшие палатки, и контуры скамеек для зрителей. Еще через минуту воцарился ясный день, влага паром поднималась с травы, туман рассеялся.

Секретари изумленно смотрели друг на друга. Одна из двух лошадей, запряженных в экипаж, исчезла; оглобля одиноко торчала вверх. Пока все недоумевали, откуда вдруг взялся туман, пока акробаты ходили колесом, потому что долго без этого не могли, пока осел щипал травку, пока старуха декламировала Флемингу очередную балладу, пока Неле разговаривала с Олеарием, Тилль сидел без движения, задрав голову и прищурившись. Он не встал и тогда, когда подошел один из секретарей и сказал Олеарию, что его превосходительство профессор Кирхер, очевидно, отбыл верхом без предупреждения. Даже записки не оставил.