Тимур. Тамерлан

— А теперь мы поднимем чашу за того, кто сидит и по правую руку от меня, и по левую руку от меня! — возгласил Тамерлан шестую здравицу. — За великого дастарханщика всех прошедших, нынешних и будущих времён. За того, кто сидит на всех дастарханах одновременно, осушает все чаши до дна и ни капли не прольёт на нас. За Аллаха, всемилостивого и всемогущего! Аллах акбар!

— Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар! — закричали все, радуясь, что повелитель и об Аллахе вспомнил. И снова напыжились, вливая в себя полную чашу, вливая туда, куда уже не лезло, втискивая в утробу вино, вино, вино.

Тамерлан крякнул, от души радуясь тому, что он ещё такой молодец-багатур, такой крепкий пивец-питух, такая всепоглощающая яма, дыра, бочка, скважина, пустыня! Рука его, ставя кубок на дастархан, шатнулась. Блаженное пьяное состояние разлилось по всем странам империи его организма, по всем рекам, несущим его старческую, но ещё такую жгучую кровь.

— Ну а теперь можно и закусить! — громко рыгнул Тамерлан.

Глава 21 Вино, вино, вино

— Ну, наконец-то! — услышал дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария голос своего соотечественника, дона Гонсалеса де Клавихо, но смысл радости, выказываемой достопочтенным толедским писателем, не дошёл до разрушенного сознания магистра богословия. Да, он видел, как слуги принялись ставить на дастархан огромные блюда с пловом, жареными лошадиными окороками, сваренными в сметане бараньими кишками, солёным мясным балыком, ароматными мантами, жирной шурпою, волокнистым лагманом, печёнными в сухарях бараньими яйцами, пирогами, расстёгнутыми по-русски, напичканными всякой всячиной… Но какой смысл был радоваться всему этому, если у дона Альфонсо зрело твёрдое убеждение, что он сейчас повалится и непременно ухнет лицом в одно из этих замечательных произведений самаркандского кулинарного искусства.

Он хотел поделиться своей тревогой с доном Гонсалесом, но, как во сне, язык у дона Альфонсо не шевелился, в горле пекло, руки и ноги вязала пьяная судорога. Два кубка красного вина он с грехом пополам осилил сам, четыре других слуги Тамерлана принудительно частью влили в именитого посланника, а большею частью расплескали по его чудесному шёлковому халату, присланному три дня назад великим сеньором среди одежды, предназначенной для толстеющих послов короля Энрике.

Окончательно доразвалили сознание дона Альфонсо какие-то дикие люди, которые вдруг начали скакать по воздуху, ходить по верёвкам, жонглировать пылающими факелами, дразнить львов… Под разъярённый львиный рык дон Альфонсо и ничкнул всей верхней половиной своего туловища на обильно уставленный дастархан, опрокинув на себя миску с ореховым соусом и блюдо плова по-бухарски.

Пятидесятишестилетняя Султанджан-хатун, самая старшая, не по чину в гареме, а по возрасту, жена Тамерлана, чересчур увлеклась сладким чагатайским вином, которое подавали на дастархане женщинам, и когда канатоходцы взялись ловко натягивать через весь зал верёвку, Султанджан-хатун взбрело в голову, что происходит переворот и сейчас всех повяжут в один узел и начнут обезглавливать.

Она была ещё девятилетней девочкой, когда дедушка Казган отдал её в жёны к эмиру Тамерлану, тогда ещё Тимуру. В те времена то и дело происходили какие-нибудь перевороты, кого-нибудь вязали верёвками, бросали в зиндан, казнили. Другие жёны обладателя счастливой судьбы или знали гораздо меньше подобных страхов, или вовсе не знали их.

И потому всем стало так безумно смешно, когда Султанджан-хатун завопила во весь голос:

— Господин наш, спасайся!

Первой прыснула со смеху кичик-ханым Тукель, следом за ней громко расхохоталась Туман-ага, засмеялись невестки, сдержанно улыбнулась биби-ханым Сарай-Мульк. Их смех показался стареющей Султанджан-хатун оскорбительным, тем более что она уже поняла — это не заговор, не переворот, а всего лишь канатоходцы. Больше всего обиден был смех сорокачетырёхлетней Туман-аги, которую она всегда защищала от козней и притеснений со стороны главной и второй жён.

Султанджан-хатун вспомнила про Айгюль Гюзель, как та, ревнуя мужа к девятилетней соплячке, драла её за косы. Ей бывало так больно, так обидно, что она молила смерть:

«Приди и забери противную Айгюль Гюзель». И смерть даже одного года не заставила себя упрашивать — пришла за первой и самой любимой женой Тамерлана. Став взрослой, Султанджан-хатун покаялась мужу, и тот придумал ей наказание — первую же дочку, рождённую Султанджан-хатун, он назвал именем Айгюль Гюзель.

От этого воспоминания внучке Казгана сделалось ещё жальче себя, и она вдруг горестно расплакалась пьяными слезами, размазывая их по скуластому лицу. Её взяли под руки и повели вон из зала, и вскоре она уже мирно спала в эндеруне дворца Баги-Нау.

Мало кто заметил её слёзы, поскольку началось великое веселье. Канатоходцы натянули верёвку через весь зал, над всем дастарханом, над гостями, над клеткой, в которой беспокойный лев сновал туда-сюда, а две или три львицы время от времени вскакивали и принимались ходить вместе с ним. Покуда канатоходцы готовились к своим играм, внуки Тамерлана затеяли шалость, мгновенно поддержанную всеми гостями, поскольку она пришлась по душе и великому владыке, — куски мяса, крупные и не очень, полетели со всех сторон в середину дастархана. Многие из них не долетали до клетки, поскольку были запущены пьяной рукой, но большинство кусков попадало за прутья, и лев, поначалу опешив, быстро смекнул: «Эта человеческая дурь для меня полезна». Он разрешил своей биби-ханым притронуться к куску лошадиного окорока, затем получила разрешение начать трапезу львиная кичик-ханым, и лишь когда все жёны, заняв своё место в клетке, стали лакомиться кусками человеческой пищи, лев разрешил самому себе оскоромиться и вкусить печёной бараньей ляжки.

— Вы видите, — сказал Тамерлан, — лев подражает мне, ибо и я не притрагиваюсь к добыче, покуда не разделю её со своими воинами.

Забава надоела, и куски еды вскоре перестали летать над дастарханом, ударяясь о стальные прутья, либо проскальзывая внутрь клетки, либо отскакивая от них. Первый канатоходец отправился в свой путь по самой узкой тропинке в мире, балаганные шуты, кызыки, высоко выпрыгивая, пролетели над головами пирующих и, оказавшись возле клетки, начали жонглировать клинками и горящими факелами, медными кувшинами и звенящими колокольчиками. За спинами гостей появились ряженые в звериные шкуры, столь искусно исполняющие свою роль, что не один улем или мирза, эмир или минбаши был напуган, услышав внезапный рёв у себя за ухом, а оглянувшись, увидев медведя или тигра в полушаге от себя. Восемнадцатилетний сын Мираншаха, Султан-Мухаммед, здорово опьянев, сидел и дремал, зажав в руке горсть плова по-гератски из риса и чечевицы. Вдруг его разбудил дикий рёв за ухом. Тотчас приснилось ему, будто он упал с неба прямо в клетку со львами и львы эти вот-вот растерзают его. Вскочив, Султан-Мухаммед увидел неподалёку от себя огромного бурого медведя и тотчас выхватил саблю. Несдобровать бы наряженному медведем кызыку, если б сабля не выскользнула из жирной от плова руки в самый момент нанесения удара — отсёк бы напрочь пьяный царевич медвежью голову, а вместе с нею и человечью, в ней скрываемую.

Ноги у Султан-Мухаммеда подкосились, и от пережитого ужаса его стало сильно мутить, розово-красный поток хлынул изо рта. Одиннадцатилетние шахрукиды, Улугбек и Ибрахим-Султан, по приказу старших братьев подняли Султан-Мухаммеда с колен и повели из зала, ужасно негодуя на него, поскольку им так хотелось посмотреть на огнеглотателей, появившихся в центре дастархана среди жонглирующих и скачущих кызыков. Покуда они отводили своего двоюродного брата, противного, шаткого, блюющего, огнеглотатели успели закончить свои фокусы, и когда ребята вернулись в зал, там уже вовсю началась новая забава. На сей раз её затеяли военачальники Борондой и Нураддин. Они стали швыряться остывшими мантами и сухими пирожками в канатоходцев, иногда попадая в цель, а иногда даже добрасывая до противоположного края дастархана. Если мант, пирожок или кость от лошажьего окорока ударял канатоходца в грудь, локоть, плечо или ногу, тело вздрагивало, и несколько раз то один, то другой едва не сваливались с каната, потеряв ненадолго равновесие. И надобно же было так случиться, что как раз когда Улугбек и Ибрахим-Султан вернулись в зал, большой кусок баранины угодил прямо в лицо канатоходца, балансирующего над самою клеткой со львом и львицами. Канатоходец сильно шатнулся и рухнул вниз, туда — к зверям, и без того сильно раздражённым мельканием факелов в руках у жонглирующих шутов. Громкий крик огласил зал дастархана. Дальше все увидели, как несчастный канатоходец бросился к стальным прутьям и пытался вскарабкаться по ним наверх, но, видимо, при падении он повредил себе плечо, боль не позволила ему взлезть наверх, и он снова свалился вниз.

— Это я! Это я его сбил! — кричал в восторге темник Борондой.

В это время лев и две львицы набросились на канатоходца, разрывая его тело когтями. От жуткого зрелища все мгновенно притихли, а семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей завопили, и атабеки поспешили увести их из зала. Ибрахим-Султан тоже заплакал, но он считался уже взрослым мальчиком и должен был выносить любые зрелища. Улугбек же взирал на страшное, творящееся в львиной клетке событие широко раскрытыми глазами. Затем он посмотрел на своего дедушку, которого очень любил и считал самым добрым человеком в мире.