Тимур. Тамерлан

При последних лучах заката он потихоньку подъехал к задворкам Кок-Сарая. Дождался, когда муэдзин возгласил азан, и перебрался в тень под зелёным балконом.

Прошло каких-нибудь два-три мгновенья, но нервы Мухаммеда были так напряжены, что время превратилось в застывшую лаву, которая никак больше не хотела стекать со склона горы.

Вдруг дверца под балконом отворилась, и из неё, как птичка из клетки, выпорхнула взволнованная Зумрад. Мухаммед тотчас набросил на неё халат и чалму и хотел усадить на лошадь, но тут только и выяснилось, что Зумрад не умеет сидеть в седле. Пришлось ему уместить её у себя за спиной и ехать не так быстро, как хотелось бы. И время вновь стало пыткой. Но и оно прошло. И вот уже они у Кешанских ворот. Только бы миновать посты!

Мухаммед не сразу определил, кто тут юзбаши, ибо тот не удосужился иметь при себе палицу и булаву — знаки отличия командира сотни. Наконец, узнав, кто здесь самый главный, Аль-Кааги предъявил ему свою пайцзу и сказал, указывая на сидящую в седле Зумрад:

— Я срочно везу в Кеш своего больного брата. Мне даже приходится везти его с собою в одном седле. Прошу не задерживать.

— Что ж, раз так, не задержим, — прокряхтел юзбаши, взял фонарь, посветил им, оглядывая лошадей, поклажу и мнимого брата Мухаммеда Аль-Кааги. Лицо мальчика показалось ему на удивление знакомым, и он всё же слегка замешкался. Довольно увесистый кошелёк опустился ему в ладонь.

— Здесь семьдесят таньга, — сказал тихо Мухаммед.

— Проезжайте, — сказал юзбаши. — Да поторопитесь, у мальчишки очень бледный вид.

«А зачем ему везти больного в Кеш? — задумался начальник стражи, когда ворота закрылись за носителем пайцзы и его братом. — А с другой стороны, какая разница», — решил он тотчас после этого, довольный полученной взяткой. Однако лицо мальчика не давало ему покоя полночи, а когда он вспомнил, где же видел его, оторопь взяла бедного взяточника — да ведь это же самая юная из жён государя! Как, бишь, её?.. Тут перед ним встал страшный вопрос — докладывать ли начальнику всех превратных служб Самарканда, минбаши Артану, о происшествии? Промучившись до утра и даже вспомнив имя беглянки — Яугуя-ага, юзбаши рассудил так: минбаши Артан — человек свойский, и лучше будет доложить ему и тем самым предупредить. Да и откуда ему, простому юзбаши, было так хорошо знать в лицо самую молодую из жён Тамерлана? Это ещё хорошо, что он дважды случайно видел её среди царёвых жён. Нет-нет, доложить следует. Так, мол, и так — больной мальчик, пайцза, а потом только вспомнилось, где видел это лицо. Про семьдесят таньга, разумеется, говорить не следует.

А тем временем Мухаммед Аль-Кааги и Зумрад миновали перевал Зеравшанского хребта и на рассвете спускались по склонам гор, радуясь свободе. За несколько часов до полуденного намаза они уже добрались до Кеша, города, в котором некогда родился Тамерлан.

Глава 43 Предсмертный мёд

С того самого дня, когда он лишился дара речи, сны совсем перестали сниться ему. Теряя силы и сознание, он погружался в белёсый туман, то кислый, как кумыс, то сладкий, как коровье молоко. Этот туман плыл пред его взором, бесконечный и тихий, безмолвный, как сам он отныне. Временами туман начинал рассеиваться, и тогда великий эмир видел сухую траву, бегущую под ногами его коня, и это видение тоже бывало бесконечно долгим, успокаивающим и даже лёгким, если бы не тяжесть доспехов, давящих на тело со всех сторон.

Возвращаясь в мир людей, внимательных взглядов, разговоров о его состоянии, молитв к Аллаху о его выздоровлении, Тамерлан взирал на всю эту суету как на некое диковинное, даже диковатое зрелище, никому не нужное и оттого — жалобное. Порой звуки, долетающие до его слуха, удивляли своею абсурдностью, как, например, слово «яснадцать», которое послышалось ему однажды в разговоре двух лекарей. Он тужился и не мог никак вспомнить, есть ли вообще в чагатайском языке такое слово — «яснадцать» и что оно означает. С трудом он вспомнил, что это какое-то числительное. Но сколько это? Больше шестнадцати и семнадцати или меньше? То, что больше десяти, это точно. И меньше двадцати. Но сколько? Да и есть ли вообще такое числительное?

И вдруг он понял — яснадцать лет было его Айгюль Гюзель, когда он впервые её увидел. Да, да, именно яснадцать. Именно столько бывает лет нашим возлюбленным, когда мы впервые встречаем их. Независимо от того, сколько им на самом деле. Эта мысль очень позабавила Тамерлана, и он хотел было позвать к себе мирзу Искендера, чтобы тот немедленно записал… Да вспомнил, что речь отнялась и язык не слушается. К тому же и туман снова стал наползать откуда-то, белый-белый, как тот, из которого выскочил жеребёнок с перерезанным горлом, когда шли по берегу реки Тан в сторону столицы Урусов, именуемой Машкав.

Виденья бывали, да. Но не сны, а именно виденья, ничем не отличавшиеся от реальности, происходившей когда-то давно или недавно. Вдруг ни с того ни с сего вставали высокие башни из круглого кирпича, а у каждой кирпичины — глаза, рот, нос, брови, скулы… И он точно знал, что его лица не найти среди множества этих мёртвых лиц, составляющих диковинное строение. Это утешало его, ибо он знал, что покуда там нет его лица, он ещё жив.

Время от времени откуда ни возьмись накатывала волна жизни, и так неохота было вытаскиваться из тумана полубытия, ощущать некое подобие голода, вяло жевать что-то и без удовольствия пить что-то, но куда хуже было претерпевать различные процедуры, коим подвергали его лекари-шарлатаны; вот только дайте срок, он поправится и всех их подвергнет весьма простой, но чрезвычайно полезной для здоровья процедуре обезглавливания. Она от всего лечит, причём прежде всего от главного человеческого заболевания — жизни. Ведь жизнь — это болезнь. Мучительная, вызывающая раздражение и досаду. Со временем, конечно, к ней привыкаешь и даже в болезни начинаешь находить удовольствия и всё же с нетерпением ждёшь выздоровления, то есть смерти.

А ещё, помнится, кто-то спрашивал его, почему он не боится смерти. Зачем же её бояться, если она — всего лишь вот этот ласковый туман, который снова манит к себе, впускает в себя, избавляя от ненужных напряжений ума, воли, тела.

На четвёртый день после потери речи умирающего трижды подвергли тайамуму — полному омовению лица и тела священным песком. Он не хотел, но и не мог сопротивляться. Когда его раздевали, сажали в огромный чан и начинали засыпать песком едва ли не по самые ноздри, он чувствовал себя несчастнейшим человеком на земле. Но постепенно тёплый песок становился приятным, больной снова проваливался в сладостный медовый туман, испытывая блаженство. Затем его вытаскивали из песка, отряхивали, вновь одевали, укладывали в постель, и он снова чувствовал себя таким несчастным, что хотелось кричать.

На другой день наступило значительное улучшение. Проснувшись утром, Тамерлан хорошо поел, разумно отвечал жестами на вопросы и таким образом даже поучаствовал в решении государственных дел. Это было в пятницу, благословенный день для всех мусульман. В субботу «ствол и крона чагатаев» чувствовал себя ещё лучше. Настолько, что время от времени изо рта его вырывались какие-то почти членораздельные звуки. Ещё на другой день он выглядел совсем уж пошедшим на поправку и даже сыграл партию в шахматы, выиграв её, правда, у слабого соперника.

Но в понедельник наступил резкий спад. Тамерлан стал вялым, лежал неподвижно и чувствовал, как медово-молочный туман медленно приближается к нему. В тот день появился Джильберге и обнаружилось бегство Мухаммеда Аль-Кааги и малышки Зумрад, которую Тамерлан прозвал Яугая-агой. Ей не было яснадцати лет. Ей было четырнадцать, и всё же больной обиделся, что она бросила его в такую минуту, когда туман ещё только-только начал снова наползать. И он послал немца Джильберге в погоню.

И вновь его стали мучить лекари. Кровопусканиями и припарками, растираниями и иглоукалыванием. Однажды он увидел себя сидящим в огромном чане, наполненном тёплым густым мёдом, и удивился тому, как причудливо перевоплотился его туман — в настоящий мёд.

После медовых ванн, в которые добавлялся ещё и отвар капусты, вновь наступило недолгое улучшение, на сей раз продолжавшееся менее двух дней. Тамерлан несколько раз даже вставал, чтобы самому справить естественные надобности и не заставлять слуг ворочать его, меняя постель и одежду. С Тибетских гор приехал какой-то волхв, который принялся лечить обладателя счастливой звезды, стараясь восстановить его речь. Но чем-то этот волхв не понравился Тамерлану и был выставлен вон, после чего государь почувствовал себя резко хуже, лёг в постель и, закрыв глаза, вновь видел, как несётся сухая трава под копытами его коня. «Неужели таков и будет мой конец?» — подумал он в удивлении. Его до глубины души задела мысль о том, что смерть может наступить вот так — тихо и спокойно. Разве такой смерти заслуживал величайший из величайших? Разве для него это слабение, это умиротворённое угасание, этот плавный провал в никуда?