Тимур. Тамерлан

Проезжая по неприветливым улицам в окружении бесчисленной свиты, одной рукой держа повод, другой опираясь на бедро, покрытое драгоценной тканью ширазского халата, холодным взглядом прищуренных глаз рассматривал стены, башни, минареты и караван-сараи ненавидимый городом царевич.

Городская чернь валилась на колени и касалась лбом горячей дорожной пыли. Но в этой угодливости Ильяс-Ходжа не чувствовал истинной покорности. Кто знает, может быть, у каждого водоноса, трепальщика хлопка или погонщика верблюдов в рукаве шевелится кинжал?

Успехи неистребимых братьев там, на юге, давали этой швали лишнюю надежду на скорую перемену их судьбы, их надо изловить и повесить на городских воротах.

Проныли муэдзины [38] на многочисленных минаретах города. Правоверные с истовостью совершили всё, что им следовало совершить в этот час. Ильяс-Ходже и в этой религиозной истовости виделся дух непримиримости. Даже молясь, они сопротивляются.

Явились с докладом высшие городские чиновники.

Ильяс-Ходжа сидел на широком деревянном помосте, покрытом ковром. Два опахала бесшумно парили над ним. За спиной стоял наготове слуга с серебряным кумганом на тот случай, если царевич захочет кумыса.

38

Муэдзины — служители мечетей (храмов), призывающие мусульман к молитве с вершины минарета.

У ног царевича примостился писец, свиток разложен, бронзовая чернильница открыта, всем своим видом он как бы говорил: дайте мне поскорее что-нибудь записать.

Царевич мрачно оглядел стоящих перед ним седобородых старцев в белых и зелёных чалмах. В руках у всех чётки, а в глазах тоска. Они по опыту знали, что ничего хорошего от внезапного появления царевича ждать не приходится.

— Казначей, — тихо сказал Ильяс-Ходжа, не глядя на казначея.

Выяснилось, что казна находится в том же положении, в котором находилась и месяц назад. Слишком медленно поступают налоги. Многие сборщики так и не вернулись.

— Почему?

Оказалось, что их отлавливают и убивают, отбирая перед этим, естественно, деньги.

— Верховный смотритель дорог и мостов.

Здесь дела обстояли примерно так же, как и в казначействе. Старые мосты, те, что построены во времена прошлого царствования, несут службу исправно, равно как и дороги, но возведение новых весьма и весьма затруднено.

— В чём затруднение?

— Разбойники. Строители отказываются выходить за городские стены и ночевать в степи, а без этого разве можно что-нибудь построить?

Ильяс-Ходжа потеребил свою бородку.

— Верховный мераб скажет нам, что его арыки и колодцы приходят в запустение, потому что разбойники наводнили страну и убивают всякого, кто попытается почистить колодец или расширить арык, да?

Красноносый смотритель всех водных устройств государства печально развёл руками.

«Изображает, что печален, а в глубине души радуется», — со злостью подумал царевич.

Необходимость решительной охоты на разбойничьих эмиров стала более чем очевидной.

Люди для этого дела есть, но нужен человек. Нужен тот, кто мог бы эту охоту возглавить. Царевич мысленно перебрал всех своих военачальников. Что-то подсказывало ему, что высланное против эмиров войско должен возглавить человек, имеющий по отношению к ним личную злость. Только такой охотник сможет довести дело до конца.

Только Баскумча. Бывший сотник, а ныне тысячник Баскумча был бы на месте во главе карательной армии. Но он на севере, в ханской ставке. Самому отправляться нельзя, такое озлобленное чудище, как Самарканд, нельзя надолго оставлять без пристального внимания.

Судьба пришла на помощь царевичу в тот самый момент, когда он уже стал впадать в отчаяние. Ему доложили, что прибыл Мунке-багатур, племянник правителя Хорезма. После неудачной стычки с эмирами он утратил благорасположение капризного дяди и теперь прибыл к сыну Токлуг Тимура в надежде получить выгодную и видную службу.

Объяснились молодые люди быстро и поняли друг друга полностью. Уже на следующий день три тысячи чагатайских всадников начали готовиться к походу в мургабские степи.

Ильяс-Ходжа надеялся на успех, Мунке-багатур был в нем уверен.

* * *

Заслуживает внимания то, что в день выступления чагатайской конницы из лагеря под Самаркандом неприметный дервиш подошёл к шатру эмира Тимура и сказал телохранителям, на манер каменных изваяний охранявших вход, что у него есть для их предводителя сведения, преинтересные и чрезвычайной полезности. Телохранители с недоверием смотрели на святого человека. Какой-то уж слишком оборванный и вонючий, глаза слезятся, голова трясётся, на ногах струпья, на поясе уныло качается чашка для подаяний.

Долго бы ещё пребывали в сомнениях бдительные воины, если бы эмир Тимур сам не появился из шатра. Увидев дервиша, он внимательно присмотрелся к нему и спросил:

— Что тебе нужно, святой человек?

— У меня есть для тебя важные сведения, может быть, именно те, которых ты ждёшь.

— И ты можешь мне сообщить их только с глазу на глаз? — прищурившись, спросил Тимур.

— Именно так, господин.

— Ну... ладно, — с неожиданной неуверенностью в голосе проговорил Тимур.

— Ты сомневаешься, господин? Прикажи связать мне руки!

Ничего особенного дервиш этими словами не предложил. Именно так поступали в подобных случаях все владетели Мавераннахра и окружающих областей в этом веке. Ибо кто мог быть уверен, что не член секты марабутов, дервишей-убийц, просит об уединённом разговоре? Предупреждая все сомнения на этот счёт, сегодняшний гость сам предложил совершить эту меру предосторожности. А может быть, тут особо хитрый расчёт на то, что пристыженный эмир откажется от этой процедуры и тем самым попадёт в ловушку?

— Что ж, раз ты сам настаиваешь... Свяжите ему руки.

Рисковать незачем, марабуты слишком искусны в деле истребления правоверных, они могут перерезать горло благодушному правителю, обладая всего лишь отточенным ногтем.

Дервиш покорно позволил себя связать.

Вскоре в полумраке шатра состоялся такой разговор:

— И кто же тебя послал ко мне, святой человек?

— Ты хорошо знаешь пославшего меня. Он хочет напомнить о своей искренней дружбе и спешит принести на алтарь этой дружбы букет полезнейших сведений.