Тимур. Тамерлан

Но, с другой стороны, ему могли подбросить лукавую мысль о том, что неплохо бы распознать, разведать планы скрывшегося в Кеше брата. О том, что при Хуссейне есть лукавые и умные советчики, Тимур знал очень хорошо. Достаточно было вспомнить о Масуд-беке. Этот юноша забирается мыслью далеко в будущее и готов на многое сейчас, чтобы в этом будущем обеспечить себе достойное существование.

Тимур тряхнул головой, как бы стараясь избавиться от паутины мыслей.

— Так как он себя ведёт?

— Стоит на своём. Утверждает, что прибыл от властителя Хуталляна, клянётся местом в раю, что это так, и желает говорить с тобой, хазрет.

— Он не пытался бежать?

Байсункар покачал головой, улыбаясь:

— Нет. У него нет возможности попытаться. Но если ты скажешь, легко сделать так, чтобы у него появилась такая возможность.

Чётки Тимура соскользнули сначала с руки, потом с гладкой ткани халата на пол, и Байсункар быстро наклонился и поднял их.

— Пусть придёт.

Когда посланец Кейхосроу появился перед ним, эмир с трудом сдержал усмешку. Причём относилась она не к несчастному жирному коротышке со связанными руками, а к хитроумному визирю Байсункару. Дело в том, что тот, рассказав о посланце всё, что только можно было рассказать, вплоть до мельчайших деталей, забыл упомянуть о том, что лежало на поверхности: хуталлянец был крив на один глаз.

Одет он был так, как и подобало купцу, только от недельного пребывания в городском зиндане одежда его обтрепалась, чалма из белой сделалась землистого цвета. Движения, которые он попытался произвести, представ пред светлые очи кешского правителя, обнаруживали в нем человека, наслышанного о приёмах придворного обхождения. Впрочем, эмир, большую часть жизни проведший в седле да в походном шатре, не научился ценить тонкости дворцового этикета оседлых правителей и поэтому решил, что телодвижения, совершаемые кривым хуталлянцем, скорей всего проявление нервной болезни, как это бывает у особо рьяных дервишей.

— Кто ты и как тебя зовут?

Посланец заговорил, и речь его почти с первых слов утомила Тимура. Необыкновенно витиеват и усложнён был слог этого человека, а произносимые им слова ничего при этом не выражали. Эмир, конечно, знал о том, что при помощи слов можно не только о многом рассказать, но ещё больше скрыть, но впервые видел перед собой человека, обладающего этим умением в столь высокой степени. И этот человек его не восхитил.

— Уведи его, — сказал он Байсункару, — пусть ему дадут десять плетей.

— А потом?

— Потом сюда.

Посланец стоически снёс порку, всего лишь два раза сдавленно вскрикнул. Правду сказать, били его поверх халата, что вдвое смягчило удары. К чести его или, вернее, к его уму, он понял, за что его бьют. Поэтому, когда его снова бросили к ногам эмира, он тут же объявил, что его зовут Мутаваси Ариф и что послан он великолепным и добронравным властителем Хуталляна с тем, чтобы предложить блистательному и великодушному эмиру дружбу властителя.

— И больше ничего? — саркастически ухмыльнулся эмир.

— О, любимец Аллаха и неодолимый властитель Кеша не может не знать, что есть две дружбы. Одна истинная, другая лживая. Первая подобна золотому сосуду, куда можно собрать все блага жизни, вторая — всего лишь худой глиняный горшок, из которого утекает в песок всё, что бы ты туда ни собрал.

— Ты ещё захотел плетей?

— О нет, лучший из справедливых, но то, что я сказал, по-другому сказать было нельзя.

Тимур сменил позу, давая большую свободу затёкшей ноге.

— Кого сидящий в Хуталляне считает золотым сосудом, а кого худым горшком?

Мгновенная и неприятная улыбка пробежала по лицу Арифа, и без того не награждённому приятностью.

— Мой господин знает, как золото и глина распределены в твоём сердце...

Тимур перебил:

— И хочет меня уверить, что распределены неправильно, ты это пришёл сказать?

Одноглазый потупился, поражённый притворной скорбью.

— Тогда говори.

— Пославший меня знает о давности и об истоках твоей дружбы с одним достославным воителем. Воитель этот кровью грешен перед владетелем Хуталляна, сверкающим Кейхосроу. Но блеском своей добродетели затмевающий солнце господин мой...

— Плеть! — крикнул Тимур, и глаз говоруна испуганно забегал меж воспалённых век.

— Не винит, совсем не винит мой господин тебя за дружбу с согрешившим против него!

— Вот оно что?

— И даже если волей ваших дружеских связей ты выступишь на стороне кровавого грешника против моего господина, то и тогда его сердце не закроется для тебя.

— Теперь ты всё сказал?

— Почти всё.

Тимур опять усмехнулся, ещё более саркастически, чем некоторое время тому назад.

— Ты сказал почти всё, но не сказал почти ничего. Зачем Кейхосроу, зная мой характер, послал ко мне такого болтуна? Или в Хуталляне не умеют говорить по-другому?

— В Хуталляне умеют говорить по-всякому, непревзойдённый среди великолепных, но понимают лучше тогда, когда говорят именно так, как говорю я.

— Сказано, и ты не можешь не знать этого: не устоит тот город, где, чтобы выразить простую мысль, говорят сложные слова.

— Воистину сказано, — низко-низко, почтительно-уничижительно поклонился посланец.

— Итак, Кейхосроу собирается напасть на Хуссейна и предупреждает меня, чтобы я не приходил к нему на помощь.

Хуталлянец отчаянно затряс щеками, и чалма его съехала на правое ухо.

— О нет, величайший, нет! Ты меня неправильно понял. Видишь, что получается, когда сложные мысли превращаешь в простые слова?

Тимур взмахнул здоровой рукой:

— Сын шайтана! Говори мне прямо, что задумал Кейхосроу, чего он от меня хочет! Что собирается мне сообщить? Говори, или я заставлю моих стражников снять с тебя халат и велю не останавливаться на десятом ударе!

Мутаваси Ариф испуганно прищурил свой единственный глаз и произнёс тихо, с неожиданным для себя выражением:

— Не верь Хуссейну.

— Почему?

Купец вернулся к своему обычному языку:

— Потому что, когда ты открываешь ему объятия пригязни, он готовит для тебя объятия смерти.

Тимур откинулся на подушки, пососал мундштук кальяна, раздувая крылья своего широкого носа.

— Вот ты сейчас говорил, что пославший тебя велик и умён.

— Если ты так понял мои речи, то я рад.