Тимьян и клевер
Шрифт:
«Интересно, как там сейчас дома?»
Он поймал себя на мысли, что уже давно домом зовёт не это место, даже не деревню Ан-Айригни, где родился и вырос, а детективное агентство в Дублине. Образ воскрес перед глазами – жмурься не жмурься, а всё одно видишь. Белёные стены, черепичная крыша, вокруг – яблони и вишни, старые, скрюченные, не плодоносящие почти; тимьян и клевер, сплетённые прочней, чем уток с основой. Вот Нив суетится на кухне и сама себе рассказывает байки про неугомонного своего батяню; вот Айвор, скинув сюртук, разлёгся на мехах у камина с бокалом вина и молча щурится на огонь; вот Фэй в кресле, за пяльцами – вышивает…
Киллиан сам
– На женщину не похоже, – пробормотал Киллиан обескуражено, прислушиваясь к мелодии. – На мужчину тоже… Словно флейта поёт сама по себе. – И вдруг его осенило: – Яблоня! Яблоня, о которой мать писала!
Позабыв о воде, он сошёл с дороги и углубился в ночной сад. Продрался сквозь ароматные заросли розмарина, поднырнул под ветви боярышника, любимого дерева фей – пение стало громче, но слова по-прежнему нельзя было различить. Среди цветущих деревьев выделялось одна яблоня, уже сплошь покрытая по-летнему жёсткой листвой – словно вдова среди невест.
И именно она-то и пела.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Зачем он отдал мальчишке
Доброе, чистое своё сердце?
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Садам не цвести без солнца,
А фейри не жить без сердца.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить…
Допев, начала она сначала, но Киллиан больше не мог слушать – бросился бежать опрометью, не разбирая дороги. Через сад, через огород, сквозь шиповник вокруг дома, пока не очутился у крыльца. Грудь раздирало на части, лицо пылало…
«Да что со мной такое?»
– Эхей, что с тобой такое? – откликнулась эхом темнота, и вспыхнул над ступенями огонёк – уголёк в трубке. – Ба, да это ж Киллиан! Вот дела. Я б сказал, что ты возмужал, да ты и уезжал от нас мужчиной, другим в пример.
Как ни плохо было Киллиану, он не смог не улыбнуться – губы сами разъехались. Даже в скудном свете звёзд и восходящей луны нельзя было не узнать сутулую спину, смешную клочковатую бороду и вишнёвую трубку с длинным узловатым мундштуком.
– Дедушка Малохайд!
– А кто ж ещё, жив-живёхонек, – усмехнулся старик. – Ну-ка, сядь-ка рядом. Курить ты не куришь, так хоть со мной посидишь. Что расстрадался? Не из-за свадьбы ведь?
– Всё-то вы уже знаете, – вздохнул Киллиан, устраиваясь на тёплых ступеньках. Ему захотелось подтянуть колени к подбородку и обхватить руками,
как иногда делал Айвор, словно это могло утишить муку. – Вот бы и мне знать наверняка, что Фэй за меня пойдёт…– Ещё б ей за такого справного парня не пойти! – возмутился дед Малохайд и, втянув дым, закашлялся. – Эх, здоровье не то, а в твои-то годы за мной девки в ряд выстраивались, кроме разве что Блэнид. Ух, и помотала она меня, вот тебе и красавица, вот тебе и белый цветочек. Но с таким лицом, как у тебя, не о любви печалятся – друзей хоронят. Сознавайся, что за беда?
Киллиан помедлил немного; слова не шли с языка.
– Я… я услышал, как яблоня поёт.
Дед длинно выдохнул, выпуская дым.
– Дела-а… А ведь я говорил Мэри: не пиши, болтушка, авось всё образуется… Ну, чему быть, того не миновать. Ты, парень, давно уехал, но родных краёв, думается мне, не забыл. Помнишь старый тис у реки?
Тотчас же призрак древнего-древнего дерева, склонённого над водой, возник перед внутренним взором. Ствол столь широкий, что его не обхватили бы и полтора десятка человек; крона, огромная, как холм; хвоя такая крупная и широкая, что она, скорее, похожа на листву, кроваво-алые ягоды с вишню величиной… И чёрный омут под склонёнными ветвями
– Помню, – хрипло ответил Киллиан. – Самый старый тис в округе…
– А может, и во всей Ирландии, – вздохнул дед Малохайд. – Когда я был ещё помоложе тебя, сущим мальчишкой, тот тис почитали. Думали, может, что это сам Эо Росса, одно из великих деревьев. Говорят, тысячу лет назад тисовые леса покрывали всю округу, и кто входил под ядовитую сень – обратно не возвращался, будь то зверь или человек. Ну да в наше время старого тиса не боялись. Девки таскали ему мелкие подношения, бусы да венки, чтоб он помог суженого отыскать, а если кому дальняя дорога грозила – оставляли чашу вина и горсть зерна. Потом и про это позабыли. Только старухи вроде моей Блэнид изредка к нему захаживали.
Киллиан прикрыл глаза; воспоминание ускользало, не давалось. То ли тяжесть полотняного мешочка с зерном в руке, то ли букет садовых цветов с матушкиной клумбы – душные жёлтые лилии, привезённые из самого Дублина, вьющиеся розы, нежная лаванда…
– Я ведь тоже туда ходил?
– Бывало, – уклончиво ответил старик и затянулся. Продолжил не сразу: – Не один, кто б тебя одного пустил. Но Блэнид моя как по молодости к тису бегала, так и соседскую девчонку, Шону, подучила – та всё по Джону Уилану сохла, вот и таскала под дерево то бусы, то вино, а раз, вон, у отца своего книжку со срамными картинками утащила. Вот смеху-то было! – фыркнул он. – Да-а… Быстро дети растут. Шона к нам часто захаживала, иногда и тебя, непоседу, брала с собой до деревни прогуляться. Может, тогда вы и к тису заворачивали – кто знает? Да только однажды вернулся ты не с ней, а с фейри-щёголем, а она позади плелась и всё плакала, что, мол, не доглядела.
Дед умолк, резко оборвав себя, и как Киллиан ни упрашивал – не сказал больше о тисе ни слова. Видно, жалел, что вообще заговорил.
Ужин прошёл шумно, весело. Кушаний особых сготовить не успели, только жаркое из картошки с бараниной сделали, зато достали из подвала и копчёный окорок, и рыбу, и соленья, и варенья – всё, что было. Бренда с матерью пели на два голоса и наперебой расспрашивали о Дублине и о Фэй; раскрасневшаяся от сидра Лаут просила и её устроить к профессору, мол, она помогать не хуже сможет. Киллиан же, хоть едва пригубил из своей кружки, отвечал, как пьяный, невпопад, а в ушах у него звучала песня яблони: