Тимьян и клевер

Тут-то злодей и выскочил.

Оказалось, что в округе лютовал ракушечник. Обычно его собратья могут человека к воде заманить, обрызгать, подразнить, но этот, видно, попробовал детской крови и обезумел. Те, кто был свидетелем, сказывали, что Валентин знатно отходил его кнутом и повелел больше людей не трогать, иначе, мол, не избежать ракушечнику лютой смерти. Тот зарёкся больше никого не топить, более того, похищенную девчонку вернул живёхонькой.

Ан-Айригни три дня гуляла, гудела; Валентин потихоньку ушёл, ни с кем не прощаясь и никакой награды не попросив.

– Пять лет ракушечника не видали. Потому-то я и решила, что он уплыл подальше, – вздохнула Шона, повинившись. Лицо у неё сделалось старое. – Ты, верно, и не помнишь, но я тогда была на сносях, Падрэгову младшую сестрёнку поджидала. И вздумалось мне с утра сходить в гости к бабке Блэнид, чтобы она меня поучила, как делать обережную вышивку для дитяти. Пришла я к вам на рассвете, но слово за слово, то да сё… Только к полудню засобиралась домой. Добрая Блэнид собрала мне гостинцев, а тебя дала в провожатые, и не было б беды, если бы мы пошли по прямой дороге.

Киллиану уже не надо было слушать окончание истории – он и так всё понял.

– Но ты завернула к тису.

– Завернула, – подтвердила Шона. – Сама положила у корней бусы, тебе велела зерно рассыпать. А потом меня что-то сморило солнцем. Я прилегла на холме, чуть повыше, среди тимьяна, ты вроде подле играл – собирал цветы для матушки, потом, видно, к реке спустился… И вдруг я очнулась от перезвона ракушек и крика. Подскочила, оглядываюсь… И охнуть не успела, как ракушечник схватил тебя и утащил в омут. У меня аж свет в глазах померк. Как закричу: «На помощь, кто-нибудь! Кто слышит, тот и приди!»

Сердце забилось чаще за частоколом рёбер, точно стало рваться наружу.

– Тогда Айвор и появился?

– Шагнул прямо из тисового ствола. – Шона подперла щёку рукою. – Красивый такой, что глазам больно: весь в зелёных шелках, увенчанный короной из серебряных листьев, но босой. И такое от него исходило сияние, что мне сразу полегчало. А он положил мне руку на лоб и говорит: «Ни о чём не волнуйся, Шона, я его верну». Потом добавил: «А дочку назовёшь Эованн, маленькой тисовой веточкой». Ноги у меня совсем ослабли и голова закружилась, а когда я сумела спуститься к омуту, то ты уже сидел на берегу, невредим, целёхонек, а Тисовый господин тебя расспрашивал…

– …кто я таков, богаты ли мои родители и не дадут ли они ему кров в благодарность за спасение сына, – улыбнулся Киллиан, вспоминая. – А ракушник с тех пор пропал насовсем, раз я о нём ни разу не слышал. Спасибо, Шона, за рассказ. С сестрой я потом повидаюсь, а сейчас, пожалуй, пойду.

Она даже останавливать его не стала; и дед Уилан, который как раз из подвала вернулся с кувшином эля, тоже – видимо, всё было написано на лице.

«Он меня спас, – перепуганной птицей колотилась мысль в висках. – Айвор спас меня, но какой-то страшной ценой».

Киллиан догадывался уже, какой – по изменившемуся цвету глаз, по биению сердца, по тому, что несносный фейри из любой дали мог его расслышать. Догадывался – но проговорить боялся. Ноги сами несли его – мимо мельницы, через мост, вдоль реки, на привольные луга, где высился холм, а под ним разливался приток Бойла бездонным омутом, и склонялся над водою старый тис.

…Песня яблони оказалась правдивой.

Высохли корни у тиса или истощились его силы – кто знает. Но ни единой алой ягоды не виднелось в кроне, а многие ветки оголились, помертвели. Ствол почернел и раскололся надвое, а сердцевина рассыпалась трухой. Огромное дерево походило нынче не на зелёный дворец, а на разверстую могилу, которая только и ждала единственного своего постояльца.

Сердце не просто болело уже – обратилось сплошной, неизбывной мукой.

– Будь что будет, – пробормотал Киллиан, запуская руку в карман. – Даже если оно отравлено – будь что будет.

Он достал яблоко, на мгновение прижался губами к нагретой и словно бы пульсирующей кожице – и надкусил его.

Сок оказался горьким, как дёготь, как правда, как смерть.

Киллиан вспомнил.

…У матушки завтра именины. У неё много всяких цветов в саду, но вот синих нет – как небо, как её весёлые глаза. И пока рыжая нескладная Шона дремлет на холме, подложив руку под голову, Киллиан ищет.

Вот жёлтая купальница – красивая, но вянет быстро, да и цвет не тот. Бело-розовая очанка, красно-бурый офрис, пурпурные стрелы наперстянки, излюбленного цветка фейри, которые из нежных её лепестков шьют себе перчатки… Всё не то, неправильное. Колокольчик вроде и похож, но на просвет он лиловый – такого неба не бывает…

И тут глаз выхватывает ниже по склону ярко-синюю куртинку. А потом раз – и она исчезает.

«Горечавка, – доносится от воды шёпот. – Иди сюда, мальчик, я добуду тебе цветов горечавки».

Киллиан, словно околдованный, спускается к омуту. Ему не страшно – пляшет на глади воды отражение ярко-синих цветов, манит к себе. Ну, ещё шажочек, маленький, крохотный… Тянутся из воды длинные чешуйчатые руки, показывается уродливая, облепленная ракушками башка. Сбежать бы, да ноги не слушаются, сил хватает на один крик. Глупая-глупая Шона подскакивает, но куда ей успеть…

Вода смыкается над головой, проникает в грудь; холод сковывает тело; меркнет свет в глазах.

А дальше всё видится точно со стороны.

Вот является король в серебряном венце, ясноокий и статный. Уродливое чудище рассыпается мусором, опускаются на дно ракушки, всплывают гнилые ветки… А король склоняет голову, и взгляд его туманится:

«Что же мне делать с тобою, дитя неразумное, человеческое дитя?»

Тонкие пальцы путаются в мокрых волосах, оглаживают веки, прикасаются к посиневшим губам, ловят призрак жизни. Киллиану жаль прекрасного короля, хочется сказать ему, чтоб не печалился, не грустил…

«И такой малости не могу для тебя сделать, – шепчет король, и очи его темнеют. – Нет уж, живи».

Сияющей дланью он проникает меж рёбер Киллиана и извлекает мёртвое сердце, а взамен вкладывает своё, живое. Грудь сдавливает; волнами накатывает жар.

Киллиан резко садится, откашливая воду, и слышит вопрос:

«Как твоё имя и кто твои родители, дитя? Ты сын знатного человека?»

Он мотает головой.