Титан

— Да.

— Ой, как жалко! Он такой красивый!

— Был красивый. — Эдвина взяла дочь за руку. — Файна, я собираюсь сказать тебе одну вещь. Она… может тебя немного взволновать… Хотя волноваться тут не с чего. Ты ведь знаешь, что мы с отцом любим тебя совершенно так же, как и твоих братьев и сестер.

— Да, знаю!

— Ты всегда будешь значить для нас так же много, как Чарльз, Сильвия, Викки, Морис и другие. Ты знаешь это, ведь так?

Глаза одиннадцатилетней девочки тревожно сузились.

— Мама, что ты хочешь мне сказать?

Эдвина глубоко вздохнула:

— Твой настоящий отец — Род Норман..

Файна непонимающе смотрела на мать.

— А тогда… кто же папа?

— Папа — это папа. Но он не является твоим отцом. Род Норман, он… Мы с ним однажды были вместе, и в результате родилась ты. Я думаю, тебе нужно это знать. Но никто в семье этого не знает и никогда не узнает, если только ты сама не пожелаешь рассказать. А, по-моему, нет никаких оснований для этого.

Наступила продолжительная пауза. Эдвина видела, как глаза Файны быстро наполняются слезами. «О Боже, неужели я ошиблась, рассказав ей обо всем?!» — думала Эдвина.

Вдруг Файну прорвало: с громкими рыданиями она бросилась матери на шею. В течение пяти минут Эдвина прижимала к себе дочь, ожидая, пока та выплачется. Наконец Файна выпрямилась и стала вытирать заплаканные глаза.

— Спасибо, что ты мне сказала, — все еще всхлипывая, проговорила она. — Ты его любила?

— Он мне очень нравился, но не так, как я люблю твоего отца… папу. Не так, как я всех вас люблю.

— А он был правда знаменит?

— Очень.

— Я хочу все знать о нем.

— У меня в шкатулке очень много вырезок из газет о нем. Мы будем искать все сведения о нем вместе, хорошо?

— Здорово! Но… папа, он все еще мой папа, да?

— Не все еще, а навсегда, — сказала Эдвина и нежно поцеловала дочь.

«Конечно, — с грустью подумала она, — если ему удастся выбраться из “Фулсбюттель”».

* * *

Он уже потерял счет времени, но предполагал, что находится в этом аду уже неделю или чуть больше. Монотонность допросов, избиения, выворачивающая наизнанку скука, нескончаемые часы, проведенные прикованным к железной койке, зловоние и жестокий голод… Все это вместе уже начинало подтачивать его упорство. Коварная, но упрямая мысль постоянно стучалась в его сознание: «Дай им то, чего они просят. Ври, выдумывай имена — делай что угодно! Только выберись отсюда. Или, по крайней мере, добейся суда, чтобы ты хоть получил связь с внешним миром!»

Потом он говорил себе, что если назовет Шмидту какое-нибудь знакомое имя, то это будет означать смертный приговор для того человека. Конечно, если он начнет называть все известные ему имена немцев, это серьезно ударит по германским вооруженным силам и ослабит их. С другой стороны, Ник склонен был верить словам графа фон Винтерфельдта о том, что многие генералы германской армии являются убежденными противниками Гитлера, и если их сместят с постов, то заменят уже преданными нацистами. Итак, перед Ником была дилемма.

Он говорил себе, что все это — испытание на прочность духа, которому противостоит воля Шмидта. Ник не просил себе венца мученика: если бы он был уверен, что ложью и хитростью ему удастся пробить себе дорогу к свободе, не погубив невинных людей, он пошел бы и на ложь, и на хитрость. Но, поскольку это было невозможно, оставалось одно — борьба до конца. Он не сомневался в том, что проиграет борьбу, но был настроен встретить смерть как мужчина.

Потом он говорил себе, что это все пустое бахвальство. Организм может терпеть боль, но не бесконечно. А Ник знал, что в этом смысле он находится уже на самом краю. Шмидт также отлично понимал это, так как в своем темном деле был настоящим профессионалом. Он считал, что со временем заставит Ника согласиться на все, что ему предложат. Так что мысли несчастного американца о героическом венце были всего лишь самообманом и театральщиной.

В таком случае какая альтернатива у него еще осталась? Если он не может дать им ту информацию, которой они добиваются, и если он уже не в силах сносить пытки и мучения, что ему остается?

Прислушиваясь к ночному ливню, барабанившему в тюремные стены, Ник вдруг остался один на один с ответом на этот вопрос. Ответ этот прозвучал у него в сознании во всей своей ледяной лаконичности: смерть. Он, Ник Флеминг, находясь в расцвете лет и сил, должен уйти из жизни!

Он мысленно приказывал себе держаться, но слезы катились сами по себе.

Вся грустная ирония, открывшаяся ему, состояла в том, что он, несмотря на свою большую семью, несмотря на то, что у него много друзей, несмотря на свое могущество, власть, дома, машины, заводы, киностудию, — несмотря на все это, он, как последний бродяга, обречен на смерть в одиночестве.

Когда на следующее утро за ним пришли охранники, они, к несказанному удивлению, держались с ним почти что вежливо.

— Доброе утро, — сказали они, снимая наручники.

Он сел на койке, разминая затекшие конечности.

— Вы принимать душ, — сказал один из охранников на скверном английском. — Вы побрить борода, стать красивый.

Ник посмотрел на него как на ненормального. Но его действительно отвели в чистую душевую, выдали мыло и полотенце и бритвенные принадлежности, оставили на стуле чистую, неношеную тюремную робу и пару кожаных сандалий. Затем оставили его в душевой одного. Ник терялся в догадках относительно смысла всего происходящего. Может быть, они ждут, что он покончит с собой с помощью этой бритвы?.. Если так, то они не на того напали: Ник Флеминг не доставит Шмидту такого удовольствия.

Немного приободрившись, он побрился, затем впервые за неделю встал под душ. Приятно было ощущать себя чистым и свежим. Ник надел тюремную одежду, которая пришлась ему почти впору, и постучал в дверь. Охранник-нацист, который старался теперь выглядеть добродушным парнем, открыл дверь.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Нет дурной запах. Нет борода. Хорошо! Красиво!

— Увы, следующий танец уже обещан другому.

— Битте? — тут же переменился в лице гестаповец.

— Ладно, замнем.

Вместо пыточной его отвели на сей раз в кабинет Шмидта. Капитан стоял возле своего письменного стола, за которым было окно, выходившее на тюремный двор. Шмидт приветливо улыбался.

— Доброе утро, Флеминг, — сказал он весело. — Сегодня вы прекрасно выглядите. Будете завтракать?

Ник подозрительно сощурился:

— Да.

— Уж, конечно, не той мерзостью, которую вам приносили в камеру.

— Вы имеете в виду тот суп, что взял первый приз в 1920 году?

Шмидт рассмеялся: