«То было давно… там… в России…»

— То-то разговорился. Вправляй ее, скорей, в камин.

Выпив перцовки и закусив, приятели расположились на тахтах. Дедушка-сторож убрал со стола. Ручной заяц сидел и грыз сухарь.

— Слышите? — сказал Караулов.

Все замолчали. Вдали, у леса, послышались какие-то звуки. Как бы протяжный вой.

— Это волки, — насторожившись, сказал Караулов.

— Э, что вы! — засмеялся дедушка. — А заяц-то, скажет. А он ничего, сухарь грызет. Какие волки. Нет.

— А что же это?

— А кто ее знает, бывает. Это не поймешь. Лес кругом…

* * *

Я уже засыпал. И что-то было в душе отрадное, где-то все там, далеко осталось — Петербург, Москва, а здесь так хорошо. Этот дом, камин, мои приятели, собака, заяц, что-то дорогое, свое, милое. И далеко-далеко доносится звук колокола, родного, пролетающего… А в окно видно, близко, ветви орешника, покрытые инеем. И в темном небе мерцают остро звезды.

Проснулся утром. Приятели встают. На столе самовар. Пришла тетенька Афросинья. «С праздником вас», — говорит.

— Вот, грибков каких, Юр Сергеич, я заготовила. Ну, грыб к грыбу. Закуска прямо — ну!

На столе горячие оладьи. Ветчина.

Ко мне входит приятель Коля, озабоченный.

— Что ты грустный? — говорю я ему.

— Знаешь, что. Я, брат, боюсь, как бы она все-таки не приехала. Я хочу в деревню к Павлу уйти, а то она нагрянет. Вы скажите, что меня здесь нет. Пропал, и все тут.

— Ты же телеграмму дал.

Пришел сторож со станции, подал за чаем срочную телеграмму. Читаем: «Если он жив, пусть знает. Люблю, люблю. Анфиса».

Коля стоял, вытянув лицо, и мигал.

— Ага! — сказал Сучков. — Любит. Понял: любит! Она теперь, брат, тебя не выпустит. Пропал.

Коля глядел испуганно. Он бросился к столу и начал писать.

— Надо послать. Сейчас. Где Феоктист? Вот телеграмма.

«Он умер. Хилков».

И Коля отдал записку и деньги на телеграмму:

— Скорей, поезжай, посылай.

— Ты что же это делаешь? — говорят приятели и хохочут. — Теперь она приедет обязательно. Пойми. Хоронить приедет.

— Вот что, — советовал Караулов. — Надо еще дать депешу. «Тело отправили в Москву. Хилков».

— Верно, — согласился Коля.

— И ничего не верно. Ерунда, — говорит Василий Сергеевич. — Нужно дать телеграмму: «Отвечайте немедленно: кто покойник. Министр Хилков».

— Правильно. Надо же его из мертвецов вывезти, — горячился Павел Сучков. — А чего ты молчишь?

И я тоже внес свою долю в общее веселое творчество: «Пьем с горя. Покойник поправляется. Отвечайте».

Все телеграммы отправили.

* * *

На стол ставят жареного гуся. Грузди. Волвянки. Опенки. Графины. В них березовая и полынная.

Юрий Сергеевич в рубашке, шитый ворот цветочками. Поддевка суконная, сборки сзади. Караулов в меховой куртке, Сучков в охотничьем казакине, обшитом зеленым кантом. Коля в сюртуке. Василий Сергеевич в белом камзоле, перевязанном черкесским поясом с ножом, которым он режет ветчину.

Юрий Сергеевич, выпив рюмку, сказал:

— Хорошо, холодная.

— Пойду, — говорит Караулов. — Посмотрю порошу. Следов поищу. Лыжи взять. Пойдете со мной, Павел Александрович?

— Обязательно, — отвечает Сучков. — Скажи, — обращается он ко мне. — Где это ты здесь собирал хвосты, рысиные?

— Кто-то едет, — сказала тут тетушка Афросинья, глядя в окно.

В ворота въехала повозка. В ней сидела женщина. Коля побледнел. Мы вышли из-за стола и бросились к окну, смотреть.

— Это не она, — сказал Коля радостно.

— Барышня приехала, спрашивает вас, Кистинтин Ликсеич.

Я и Павел Александрович пошли на кухню.

Там стояла приезжая незнакомка, невысокого роста, со вздернутым носиком, блондинка.

— Вот приехала, — сказала она. — Меня послала Анфиса Карловна узнать, что случилось с Николаем Васильевичем на поезде. Они оченно беспокоятся.

— Пожалуйте, — говорим мы.

Она разделась в коридоре.

— Озябли, вероятно?

— Нет, ничего, — ответила блондинка. — Я в шубе.

Павел Александрович говорит:

— Николая Васильевича тут нет. В Москву увезли. Такой болван, знаете, пролезал по вагонам, искал нас, ничего не видит, ну и попал в буфера. Его раздавило.

— Почему же болван? — обиженно сказал Коля, стоящий в дверях.

— Барыня просили, — говорит блондинка. — Ежели помер, дак фотографию чтоб прислали, потому она собирает. У них много патретов таких. Письмо тоже ей не оставил ли? Они другого теперь взяли в лепетиторы, чтобы пенью учили. Куда Николаю-то Васильевичу! Он, говорят, жигулястый был. Царство Небесное.

— А вы-то его не знаете?

— Нет, не видала.

— Только потому и говорите, — вновь обиделся Коля.

Светило солнце. Голубые тени в лесах весело лежали от деревьев, на ярком снегу.

Россия… Какой вздор! А было весело…

Свое

Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Феклина бора, росли зеленые елочки, веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.

И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой снега, и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю. Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал, буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут; сделаю речку.