«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Ишь какой! А злого-то человека кто учит? Он, нечистый.
— Это правда. Правда.
Над дальними лесами все выше и выше серебрился месяц…
Сом
Серое небо. Ровными рядами идут синие тучи. В свежести воздуха и в запахе дыма от овинов что-то бодрое входит в душу. В саду у меня пожелтели листья клена и легли на деревянную лестницу террасы. Ровно стоят стога скошенного сена по лугу. Черной стаей грачи перелетают по сжатому полю. Свежий день. Собака моя, Феб, смотрит на меня.
— Пойдем на охоту, Фебушка, — говорю я.
Феб
— Ну, пойдем, пойдем… — говорю я собаке. — Постой, ты мне мешаешь.
Воздух, как струя живая, наполняет грудь. С проселка я перехожу сжатое поле, спускаюсь вниз под горку. С краю бугра краснеют кусты рябины и, перелетая, трещат дрозды. Внизу, в кустах ивняка, видны желтые мелкие камушки ручья. Быстро бежит вода. И как она чиста! Останавливаются глаза, и смотришь почему-то долго на дно ручья.
Иду у заросших кустов, среди них видны бочажки. Впереди бежит Феб, вижу вдруг — он отскочил от воды. Я подумал: «Должно быть, змея…» — и пролез сквозь кусты посмотреть. В круглом небольшом бочаге плеснуло у самого берега. Что-то странное я увидал — точно большой мешок, в темных пятнах, ворочался в воде, у самого берега. Половина мешка ушла под берег, и чудовище вертело широким, как лента, хвостом.
«Сом, — подумал я. — Из реки зашел».
Я опустился и ногой в сапоге толкнул его. Сом повернулся в омуте. На огромной голове — белые маленькие глазки в упор смотрели на меня.
— Откуда ты пришел, леший? — сказал я.
Он, повернувшись, опять ушел под берег. Ручей был мелок — как он мог попасть туда?
«Вот, — думал я, — приедут приятели мои, буду показывать сома».
Отойдя от ручья, пошел по берегу. Ручей переходил в болото. Высокая трава на кочках, а вдали, среди кустов, блестела вода реки. Ноги вязли в болоте все глубже и глубже. Феб, вертя хвостом, шел впереди, подняв голову, причуивал. Повернулся и стал. «Далеко», — думаю. Пошел к нему. Невозможно — глубоко, едва вытаскиваю ноги. Холодная вода наливается в сапоги.
Ближе и ближе подхожу к собаке. Феб стоит как вкопанный. От самой его морды вылетает дупель и, раненный, падает за речкой, у старого брошенного сарая.
Под ногами качается земля, и тонут ноги. Выбирая места, где гуще трава, я пробираюсь к берегу. Неожиданная радость: я вижу с правой стороны рыбацкий челн у реки. Он полон воды.
— Феб, — говорю я, — там, там, дупель, достань, там! — показываю на ту сторону реки. — Достань.
Феб смотрит на меня и плывет по реке, нюхая воздух.
Надев ружье на шею, я тяну челн на берег, покачивая его набок, — вода льет из него.
Вылив воду, опять толкаю его на реку и сажусь в него. Куском шеста отталкиваюсь от берега и гребу им скоро, скоро. Но вижу — быстро в старый челн набирается вода. Доеду ли до берега? Уж близко.
Вдруг челн опускается носом в воду, и я опускаюсь вместе с ним. Холод. Держусь рукой за край челна и гребу. Вот берег, у берега глубоко… Хватаюсь за траву, вылезаю. Ремень от ружья на шее душит. Ух, как холодно… Только спина почему-то сухая.
На берегу Феб держит во рту дупеля и ходит кругом меня, как-то особенно разводя от удовольствия карие глаза. Бегу в сарай. В углу навалено немного сухого сена,
достаю из кармана коробку спичек — мокрая. Открываю коробку. Не зажгутся. Еще в ягдташе коробка новая, там спички суше. Но обо что зажечь? Край коробки сырой. Беру в сарае кусок сухой палки и тру о бревно. Тру долго, пробую — согрелось дерево. Прикладываю к теплому месту край коробки… Озяб ужасно, зуб на зуб не попадает. Снова тру и тру палку. Выбираю спичку посуше — не зажигается. Выбираю другую — вспыхивает огонек. И я зажигаю сено. Отделяю горящее, подкладываю. Какая радость!В сарае горит костер, кашляю от дыма, кладу щепы, палочки, бегу к кустам, ломаю сучья можжевельника… Окостенел, дрожу весь.
Раздеваюсь и голый бегаю за хворостом. Уж около сарая тоже горит костер. Греюсь у самого огня — грудь, коленки. Тепло. Только спина как лед.
А Феб все приносит мне того же дупеля, кладет передо мной и смотрит на меня в недоумении. Сушу платье, но оно такое мокрое.
«Захвораю, — думаю я, — воспаление легких…»
И кладу на самый костер штаны, куртку. От них идет пар, а потом и дым. Тлеют края…
«Черт с ним, — думаю я, — пускай горит».
Надеваю на себя почти горячие штаны и куртку. Как-то сразу становится лучше. Чувствую себя человеком.
Вдруг вспоминаю сома, который в омуте. Ничего ему! — в воде всегда, и зимой сидит.
— Сом, я тебя выпущу в реку, а ты помолись за меня своему богу…
Рубашка высохла, хотя наполовину сгорела. Но замечательно в рубашке. Рубашка необходима человеку.
Как-то в Москве зимой, вечером, в компании друзей, кто-то сказал про одного знакомого: «В тихом омуте черти водятся». И вдруг вспомнил я деревню, лето, ручей и тот бочаг, где я видел сома, которого хотел выпустить в реку на свободу.
Я рассказал о чудище приятелям своим, охотникам, и они решили поехать в деревню ко мне как-нибудь на праздниках, и того сома достать из бочага.
Рождество. Все занесло снегом.
Долго искали бочаг по ручью. Но по кустам я узнал место. Клали доски и разбивали пешней лед. Очистили весь омуток, опустили туда сеть и наметку [602] , водили ими в воде, но сома не было.
— Ушел в реку, — говорили друзья. — Или ты сказал кому, его и поймали.
602
намётка — специальная рыболовная снасть, предназначенная для ловли рыбы на реках во время весеннего половодья.
— Нет, я в тот же день и уехал. Никому не говорил.
— Где же он?
— Ен тут, — сказал хитро охотник-крестьянин Герасим, — в норе, под берегом. Постой, я постукаю.
И Герасим, взяв пешню, стал стучать кругом по берегу омута. В омуте что-то закачалось, — и сом показался на поверхности.
— Бей его пешней! — сказал кто-то.
— Нет, нельзя, нельзя! — закричали все.
Наконец, сома поймали в сеть, и мы все несли его на реку к проруби. Он мгновенно пропал в воде.