«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Вздохнув, он поставил блюдце на стол и сказал:
— Верно, хотел я жениться, да не берет душа. Сиротскую долю с им веду. Не могу без его. Жалко мне его… Я ведь и в Москве был. Там это што. И Кремь — головья золотые… Ан нет. Мой, вот этот, лучше. А уж вот беден… одинок, кругом чистый лес. Его цыгане любят… — вдруг сказал он.
— Как цыгане? — удивился я.
— Да, каждый раз стоят тут. И чего — на самой заре, только вот чуть свет, стоят вот тут, против, и вот поют… Ему поют… и хорошо поют, до чего хорошо. А то плясать ему зачнут… и пляшут.
— Как же это цыгане… плясали ему? Я что-то
— Ловко плясали, — ответил сторож. — Пляшут и потом на землю упадут, все головами к ему, и закроют лицо руками. Полежат так, поплачут, а потом соберутся, поговорят, ну и уедут… Полну корзину ему оставят с хлебом, пряниками, маком, баранками. Ну, простятся со мной, скажут: бери себе… Понимают бедность мою. Я-то один не ем. Странники тоже есть — делюсь.
— Слушаешь ты меня, охотник, — перебил себя сторож. — А ничего не ешь. Поешь, чего есть…
И он молча стал есть со мной картошку и грибы.
— Не пьешь вино-то? — спросил я.
— Нет, — ответил сторож. — Нешто можно…
Я хотел покормить собаку. Он достал расколотый горшок, сказал мне:
— Постой, я щец полью…
Я наломал хлеба, он полил его щами. Из ягдташа я достал колбасу, нарезал, угостил сторожа и дал Фебу.
После чая я пошел спать в сарай. Сторож проводил меня туда. Ветхий сарай, деревянные толстые столбы держали крышу. Стены — плетенье из прутьев. Внутри сено. Я забрался на сено и лег.
— Слышь… в полночь я ударю в большой, — сказал звонарь и ушел.
Феб, повернувшись несколько раз, лег рядом со мной.
Тихо. Слышно, как трещат кузнечики в траве. Мне было почему-то так хорошо, так отрадно в сарае. Рассказы сторожа про Спаса, как про какое-то живое существо, убедили меня. И я смотрю в щель на белые высокие стены Спаса при луне и теряющийся в ночи огромный купол.
Проснулся. Надо мной гул колокола. Далеко, качаясь, разносилось оно, замирая постепенно в ночи… В душу входила неведомая красота. Звук колокола замирал вдали, замолк…
Утром рано проснулся я. Солнце осветило лес и пригорок, как бисером осыпанный цветами. Старый Спас торжественно блистал. Он был прекрасен и одинок. Сколько видел Старый Спас: нашествие татарских орд… И видно было, что на холмах кругом него были селения, а теперь синеет дремучий лес.
— Пойдем, искупаемся, — сказал мне звонарь. — Покажу тебе речку, тут она недалече, вот за им…
Спускаюсь по зеленому холму вниз от Спаса. Среди больших дубов блестела речка и помост маленькой мельницы. Звонарь подвел меня к реке, и я увидел дно в мелких камушках, а воды как будто и не было. Она была так прозрачна, что я никогда раньше не видал такой реки. У берега лежали ровно большие камни, спускаясь в самую реку. Это было что-то вроде лестницы.
Вода была холодна. Плывя, я видел все дно. Хотел встать, но оказалось глубоко. Опустился в воду с головой и открыл глаза, и как будто через стекло увидел песок и камушки, другой мир… Проплыв, я опять нырнул, и большие рыбы, быстро, как стрелы, пронеслись мимо, и их золотая чешуя ослепительно
блистала в воде на солнце. Это было волшебно красиво. «Это язи…» — подумал я. Вода попала в рот, но какая странная вода. Я вздумал выпить — это не вода, пить нельзя. Похожа на раствор соды.— Какая вода странная… — сказал я на берегу звонарю, когда мы оделись.
— Ее не пьют, — ответил он, — она вот недалеко из болота прет. Чай из ее нипочем не выпьешь. А купаться пользительно. Вот, в это самое место царь-то, Иван Васильевич Грозный, купаться приезжал, и князья-бояре купались. И Андрей Боголюбский тута купался, и князья Суздальские. Вода завсегда холодная, и зимой ее льдом не берет нипочем… А теперь никого нет, никто и не едет. Спаса-то все забыли…
Придя со звонарем к мельнику пить чай, я был поражен: все глубокое дно омута видно, как аквариум. Все водоросли, бодяги, камни, рыбы. Широкие лещи плыли один за другим. Я присел за стол. Я не мог оторвать глаз от чудесной воды.
— Вот, барин, — сказал мне старик-мельник, — дочь нашла… Белье полоскала тут вот, у моста. В воде вот нашла, гривна, што ль, это?
И мельник достал из шкафчика и подал мне круглый металлический брусок, шириной в палец. С одной стороны был выбит орел и что-то написано.
— Говорят, — сказал мне мельник, — что это старый рупь. Татарин давал мне за его рупь. Дочь не отдает.
— Не продавай, — сказал я мельнику, — он стоит дороже. Я узнаю и приеду, скажу тебе.
— Отдам, — говорит дочь мельника, смеясь, — ежели ситцу на платье дадут, чтоб только виточки голубые были…
Я все смотрел в окно на омут, волшебный край!
И, простившись с мельником и с звонарем, отправился в путь через лес на Гороховец. На повороте я обернулся. И далеко увидел Старого Спаса.
— Прощай, забытый Старый Спас!
И будто он услыхал меня, и протяжный удар колокола пронесся и замер над простором лесов…
В жару
— Ну и жара! — говорит мне, сидя на крыльце дома моего в деревне, Василий, приятель мой, слуга и рыболов. Около него лежит на блюде вычищенная рыба, большие караси.
— Это где ж ты, Василий, карасей поймал таких? Огромные, я таких и не видал.
— Вершу вчера ставил вот тута, у леса, в зарости. Там болотина, ямы глубокие. В полую воду весной туда река заходит, вот там эдакие и живут караси. Это што? Здоровы! Жарево-то в сметане хорошее будет. Василь Сергеич увидит, разгорится ловить, а там-то и не закинешь удила. Трава-а, тина. Как и живут там?.. прямо чертово болото. А вот, любят. Всяк свое любит.
— Молодчина ты, Василий. Вот спасибо. А ты-то как поймал?
— Так… Иду это я вчера там и гляжу на эти самые прудочки у леса. Топь, ольшина, солнце через листву на воду падает… и вижу: они от жары-то наверху и стоят, рты открывши, дышут… Эко, думаю, рыбины какие… Чего это, не поймешь сразу. Я вечор взял вершу, набил туда хлеба, да конопляным маслом полил. Ну, и бросил туда… А утром ныне тащу — полна верша… Вот жду, тетенька Афросинья придет, пожарит. Гостям вашим удовольствие. Ведь они скусные. Эдаких-то карасей я сам в первый раз вижу — здоровы!
— Вот ведь какое место здесь. Я его на охоте, когда ходил, нашел. Вот и поселился.