«То было давно… там… в России…»

— Чего ж еще — рай место… На людев не угодишь. Понятия нет, что в раю живут, — сказал как-то озабоченно Василий. — Дураки, потому.

— Кто дураки-то? — спросил я, удивившись.

— Кто? Да все дураки.

— Как все дураки? И я?

— Да ведь вы-то Ваня. — И Василий, как-то шипя, засмеялся.

— Что ты, Василий? Какой Ваня?

— Да ведь это что… я так… У нас эдаких-то, как вы, Ваней зовут. Вас ведь каждый объегорит, как хочет. Вас знают, картины пишете, деньги не держите… туды-сюды… вот и живете тута. Вас не трогают, а то бы… Живете-то в глуши. Что это? Пустыня. Не запираетесь… Вас не трогают.

— Что ты говоришь, Василий? Я что-то не пойму. И приятели мои тоже дураки, значит.

— Чего приятели? Языком только чешут. Сегодня одно, завтра наоборот. Из одной печи, да не одни речи…

— Ну, Василий, что-то ты сегодня с левой ноги встал.

— И жара нынче будет… Сейчас пять часов утра, а поглядите, солнце-то в тумане, красное… Купаться пойти.

— Пойдем, — говорю я.

За садом моим, который, в сущности, был куском леса, мы спустились к воде. На реке летел розовый легкий туман, освещенный солнцем. Ольховые кусты, зеленая осока блестели в утреннем солнце, отражаясь, как в зеркале, в тихой воде реки. Зеленые стрекозы летали над водой. Желтые купавки блестели, освещаясь солнцем, на синем фоне глубокого неба, опрокинутого в реке. Вода теплая, пахнет болотом, сеном, водой, летом, какими-то особыми духами, несказанной нежности лета.

— Хорошо здесь, — говорю я Василию. — Вода-то до чего чиста.

— Чего ж, рай, — отвечает Василий. — Так ведь нешто это понимают? Нет. Настоящего-то в голове у людев нету. Им ведь этого не надо. Деньги — вот… плутни, нажива.

— Ну, что ты!

— Верно, — говорит Василий. — Они ведь не рады Божьему миру. Им мало. Подавай это, чтобы смотреть… распоряжаться тем и этим… кого бы гнуть, бить, ругать. Вот это им радость. И все ведь это будто для людев работают. Хитростью живут. Тьфу!..

И Василий плюнул, стоя в воде, около себя.

Василий вышел из воды на берег, искупался, не вытираясь, надевал рваные ситцевые штаны. Мокрые волосы упали на лицо. И его темные глаза как-то смотрели вбок.

— Хитрят. Дураки. Опасаются, копят… А ведь все отымут, обязательно отымут.

— Кто же отнимет?

— Как кто? Люди же! Погодите, что будет!..

— А ты откуда же знаешь, что будет? Загадки говоришь.

— Вы-то не знаете, — сказал Василий, — вам не скажут. А мы-то знаем…

Одевшись, я сидел на берегу и смотрел на Василия. Он подошел к лодке, сказал:

— Надо лодку всю в воду опустить, а то течь даст. Жарко!

Он опрокинул борты лодки в воду. Вода медленно вливалась и залила лодку до краев.

— Вот, теперь разбухнет — хорошо…

Я смотрел на Василия, на лодку. Лень, истома. Так хорошо после купания. Кругом тишина, иволга свистит в саду. Собака моя Феб приплыла с той стороны реки, вылезла и отряхнулась, подбежала ко мне и остановилась, мордой к самому лицу. Потом подошла к Василию, повиляла хвостом. Василий погладил Феба.

— Василий, что же это ты говоришь? Значит, грабеж будет.

— Обязательно, — ответил лениво Василий, раскуривая остаток папиросы.

— Значит, и мой кусочек земли, и дом возьмут у меня?

— Возьмут, все возьмут…

— Кому нужно? Здесь всего три десятины. Песок, сосны, ели… малины немножко, я сам сажал. Ты посмотри, кругом тут сколько лесу, земли? Конца-краю нет. Что ж, это у меня — пустяки! Кому нужно? Ведь это я так живу в глуши, а другие не станут. Скажут — ску-учно… Пустяки…

— Мало что… — отвечает Василий, глядя в небо. — Всё будут брать. Нужно — не нужно, а отымать будут. Ишь, глядите, чт'o уток-то летит, во-о-на!..

Утки, вытянув шеи, как палки, пронеслись стаей над нами, — крылья вниз, — и ровно опускались вдали на реку.

— Надо Павлу Лесандрычу сказать… Из кустов-то зайдут, стрельнет уток.

— Пойдем.

Поднялись по круче, пошли к дому. Розовой дремой покрыт бугорок. Мелкие березки. Жарко. Хочется пить…

— А откуда ты все знаешь, что будет? — спросил я Василия.

— Да ведь у нас-то все говорят. На Хитровке говорят, на станции, все рабочие говорят… Вам где ж знать?.. Вам-то ничего не будет. Это вот богатым… Богатых-то никто не любит.

— А как же, сам говоришь, у меня этот мой дом отнимут?

— Обязательно, — ответил Василий.

— А говоришь, ничего не будет.

— Жисть у вас не возьмут. А других — их-ты!

— Ерунду говоришь… не может быть!

— А вот кольцо у вас на руке, часы золотые — они возьмут… Возьмут!..

— А ты возьмешь, Василий? — спросил я.

— Я-то нет, — засмеялся Василий. — Я знаю, у меня-то их тоже возьмут. А они-то, дураки, не знают. Зависть…

— Глупо же, — говорю.

— А, конечно, ума нет. А только есть это у людев — тащи… давай… Шарап, значит… А у них всё возьмут, тоже… всё… Ну, и опять… «на колу мочало, начинай сначала». Ишь, глядите, встали гости ваши, чай пьют на террасе.

* * *

— Опять сегодня жарища, — сказал приятель мой Павел Александрович. — Посмотри, вон вороны на сарае рты открыли…

— Идите, — говорит Василий, — Пал Лесандрыч, чт'o уток село… вона, к болоту… стая больша-ая…

— К ним нешто подойдешь. Там топь! — сказал охотник, мой сосед, Герасим Дементьич. — Они тоже хитрые, знают, что их зажарют тут.

Хорошо — чай со сливками, после купания. Приятели мои сидят в рубашках, вороты отрыты, снулые глаза, как у дохлой рыбы. Все жара. Какая охота? Собака не берет, чутья нет.

— Послушайте-ка, — говорю я, — вот Василий Бывалый что говорит? Будто скоро в России шарап будет. Всё тащить друг у друга начнут — и дом мой возьмут. Вот он… — показал я на Василия.

— Это он от жары. У него мозги растаяли, — сказал приятель мой, архитектор Кузнецов. — Ерунда…

Овражки

Вспомнил я Саратовскую губернию. Поля! поля… Среди них проселки, пустынные дали. Едешь по пыльной дороге, спускаешься к оврагу — там кучки деревьев, ивняк. Остановился ямщик, несет ведра свежей воды, поить лошадей, а потом снова едем, опять поля… Подсолнухи высокие опустили тяжелые головы. Зеленою полосой сочных листьев лежат арбузы. Травы. Цветами засыпаны поля, пахнет пшеницей и коноплей. Высоко в ровном небе парят ястреба. Жара…