То, что ты любил

— Я не этот снимок хотел показать, — произнес он. — Тут есть и другие, правда.

— От него веет холодом. — Грейнджер умела быть невероятно точной в определениях. — Знаешь, тут такие вещи чувствуются острее.

— Есть другие, — повторил Драко. — Мать очень любила делать снимки.

Он перевернул страницу и посмотрел на самого себя, сидящего на высоком детском стуле. Рядом с ним копошилась эльфийка-кормилица с тарелкой каши, и маленький Драко безропотно ел из её рук.

— Вот это я хотел показать, — тихо проговорил Драко, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Кашу? — насмешливо поинтересовалась Грейнджер. — А я вот никогда ее не любила. Но ела, потому что надо.

— Нет, я не про кашу. — Драко тяжело сглотнул. — Я про Дигли, моего эльфа. Я очень её любил.

Грейнджер с удивлением уставилась на снимок, но Драко было уже не остановить.

— Она была моей няней. Всегда была рядом. У неё я ел все, что угодно, без капризов. Когда она впервые дала мне кашу, я начал вредничать, разбросал ее по стенам, и тогда Дигли наказала себя. Я знал, что другие эльфы так делают, но не хотел для неё такого. Она была очень хорошая: пела красивые песни, играла со мной, утешала, когда я плакал. И я очень не хотел, чтобы Дигли себя наказывала, поэтому давился этой чёртовой кашей, но ел. Если это не любовь, Грейнджер, то что?

По плечу потянуло холодком призрачного касания.

— Что с ней случилось? С Дигли? — тихо спросила Грейнджер.

— Она умерла, — коротко ответил Драко и опустил голову. — Дигли была очень старой. Она не дожила до моего поступления в Хогвартс. Я помню, как нашёл её, ещё живую, в чулане. Она плакала и извинялась за то, что не порадуется со мной первому письму из школы. Мы с ней часто мечтали об этом. Она плакала и называла себя плохим эльфом. А я говорил, что она очень-очень хороший эльф.

Драко прервался, чтобы перевести дух.

— Она сказала: «Я рада, что была для мастера Драко хорошим эльфом». А потом улыбнулась и закрыла глаза. Навсегда.

— Мне очень жаль. — Грейнджер протянула руку, словно хотела погладить его по волосам.

— В тот день я впервые ощутил боль потери и поэтому долго плакал.

Грейнджер молчала.

— Второй раз я заплакал так, когда подняли камень, и я увидел тебя.

— Прости, — прошелестела Грейнджер и поплыла к окну.

— Постой, не уходи, — попросил Драко. — Я не хочу оставаться тут в одиночестве.

— Ты всегда можешь позвать целителя. Сегодня дежурит Кристен. Знаю, она не очень тебе нравится, но это всё же компания.

— А ты? — Он не мог понять, почему цепляется за Грейнджер. — У тебя была в детстве любовь?

— Да, — призналась она и описала пару кругов под потолком. — В соседнем доме жил мальчик, Леонард. Нам было по три года, и мы любили играть вместе. Он был очень веселый.

— Ты говоришь: «Был». Что-то случилось, — отметил Драко.

— Да. — Грейнджер тяжело вздохнула. — Его родители продали дом одной пожилой паре. Я думала, они просто переехали куда-то. Всё пыталась узнать, оставили ли они адрес или номер телефона. Мы ведь могли бы общаться.

— Но они не оставили?

— Мама долго не хотела говорить. Когда мне исполнилось пятнадцать, она открыла мне правду: Леонард был тяжело болен с рождения. Родители и потратили все деньги на лечение, но его не удалось спасти.

— Мне жаль. — Драко поджал губы и посмотрел на Грейнджер. По ее щеке стекала бледная слезинка, и он потянулся было, чтобы вытереть её.

— Спасибо. — Грейнджер вытерла слезы рукавом призрачной мантии.

Они ещё немного помолчали.

— А кого-то ещё ты любил? Или что-то еще?

— Да. Думаю, да. — Драко уставился в одну точку.

— Покажи, — попросила Грейнджер. — Мне интересно.

— Хорошо, я попрошу маму.

— Покажешь завтра?

— Завтра? Постараюсь. Не хочу пугать её переменами настроения.

— Ладно, так и быть, послезавтра.

Драко хотел еще что-то сказать, но Грейнджер уже растаяла в воздухе.

***

— Кто такая Дигли? — Аддингтон внимательно посмотрел на Люциуса. Тот побледнел и повернулся к супруге.

— Эльф. Его нянька. Драко было пять, когда она умерла, — пробормотала Нарцисса.

— Сегодня ночью он плакал и повторял это имя. — Аддингтон снял очки и устало потёр переносицу. — Мы не можем понять, говорит это об ухудшении или об улучшении состояния мистера Драко.

— Он больше ничего не говорил? — отрешенно спросил Люциус.

— Нет, только звал Дигли.

— Он больше не вспоминает магглорожденную девочку, зато переключился на эльфа, — холодно проговорил Люциус после долгой паузы. — Нужно продолжать лечение.

— Можно его увидеть? — прошептала Нарцисса, с мольбой глядя на целителя.

— Нет, — отрезал вдруг Люциус, и Аддингтон вздрогнул. — Ты уже принесла альбом с колдографиями и посмотри, что из этого вышло.

Ее глаза наполнились слезами, и Аддингтон решил рискнуть.

— Ничего страшного не случится, если мистер Драко пять минут пообщается с матерью. Вам хватит пяти минут, миссис Малфой?

— Мне не хватит и целой жизни, — грустно ответила Нарцисса. — Но сейчас слово целителя важнее мольбы материнского сердца.

Нарцисса дождалась кивка Аддингтона и быстро покинула кабинет.

— Вы интересный человек, мистер Малфой, — протянул целитель, глядя на Люциуса, как на любопытный музейный экспонат. — Почему же вы считаете сострадание признаком болезни? Неужели вы думаете, что Драко в здравом уме не способен на жалость?

— Знаете, Аддингтон. — Люциус наклонился к нему через стол. — Малфои заработали свое состояние не состраданием и уж тем более не жалостью к домовикам и магглорожденным.

— Вы говорите так, словно это плохо. — Аддингтон прищурился.

— Я говорю так, потому что воспитан в старых традициях, и сейчас мне очень тяжело привыкнуть к новому устройству общества.

— Но вы пытаетесь?

— Разумеется. — Люциус изогнул губы в непроницаемой улыбке. Аддингтон ненавидел подобные гримасы: они могли скрывать и правду, и ложь, и безразличие.

«Изворачивается», — подумал Аддингтон и откинулся на спинку кресла, устало массируя виски. Всё-таки с Малфоями было очень тяжело работать.

***

— Это все, что осталось, — с грустью в голосе произнес Драко, покручивая в руке засушенный бутон розы. Некогда этот цветок был белым, но безжалостное время уничтожило его красоту. Драко бережно провел пальцем по серо-желтым высушенным лепесткам, боясь, что они раскрошатся от неосторожного прикосновения.