Точка опоры

Мятежный - он сам. Идет все вперед, все выше и выше.

И вдруг ахнула - чуть ниже текста была приписка:

"Кладу эту вещь к Вашим ногам - каждая строка ее кусочек моего сердца. Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас - Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!"

Кровь прихлынула к лицу, обожгла щеки, дрожащие пальцы прижали лист к груди, и на стекло, которым был покрыт гримировальный столик, посыпались слезы. Долгожданное счастье, казавшееся зыбким миражем в пустыне Жизни, переполнило грудь. Не утирая слез, повернулась к стулу, где он сидел. Стул был пуст.

"Ушел!.. Неужели не чувствовал?.. Неужели боялся, что я не приму этих суматошных слов?.. Чудачок! Сердце на каблучки?! Да оно же, его большое сердце, нужно мне живое. И навсегда.

– Взглянула на строчки, слегка расплывшиеся от слез.
– "...к Вашим ногам". Почему не "к твоим"? Не решился одним махом разорвать ту невидимую преграду, которая до сих пор отделяла его от "чужой жены". Фу-у, какое противное слово! Буду, буду е г о женой. Пусть невенчаной, а женой. Для его и моего счастья. Для его работы. От меня отвернутся знакомые? Пусть отвертываются. Не нужны мне такие знакомые. Перед всеми ханжами пройду с гордо поднятой головой, "свободная подруга Челове...".

В дверь постучали. Мария Федоровна, поморщившись, откликнулась:

– Одну минуту.
– Уронила лист на столик, встала, утерла слезы. Войдите.

Вошел Савва, увидев влажные от слез, раскрасневшиеся щеки, извинился:

– Я, кажется, не вовремя...
– Поцеловал ее дрожащую руку.
– Кто мог вас обидеть?

– Никто. Я так... сама.

– А это что?
– указал глазами на последний лист рукописи.
– Алешин почерк. Можно взглянуть?

– Конечно. Вы же свой...

Прочитав приписку, Морозов затаенно перевел вздох.

– Так, так... Можно было ожидать...

Из кармана фрачных брюк достал праздничный золотой портсигар (в будни носил вырезанный из карельской березы), взял папиросу и сунул ее в губы не тем концом. Отвернувшись, выплюнул табачные крошки.

– Извините... Я забылся, не спросил разрешения.
– Смял папиросу.
– А теперь вот и курить не хочется. Я, - продолжал с горячим придыханием, первый поздравляю вас. Желаю большого счастья, хотя и подозреваю, что оно не всегда будет безоблачным.
– Снова поцеловал ее горячую руку.
– Одного опасаюсь - не бросили бы вы наш театр, не увез бы вас Алешенька куда-нибудь далеко.

– Театр для меня жизнь, как... как для Алеши литература, - сказала Мария Федоровна, успокаиваясь, будто между ними все уже было решено.

Веселились до утра. За старый год пили шустовский коньяк и крепленые вина. Станиславский поднял тост за Чехова и Горького, за их новые пьесы, весьма желанные для театра. Мария Федоровна, чокнувшись с драматургами и расцеловавшись с Ольгой Леонардовной, сидевшей возле нее, осушила рюмку до дна.

Перед двенадцатью полетели в потолок пробки шампанского, тостам и взаимным поздравлениям не было конца.

Танцевали; затаив дыхание слушали Шаляпина - "Эй, ухнем...", всем застольем пели: "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради славного труда, ради вольности веселой собралися мы сюда..."

Андреева почти весь вечер и всю ночь была возле Горького, за столом его близость чуствовала локтем; отпивая шампанское из бокала, смотрела в его небесно-синие глаза и счастливо улыбалась. А когда тучкой набегало минутное раздумье, встряхивала головой. Заметили перемену в ней? Женщины перешептываются о ее неравнодушии к... Алеше? Пусть судачат сколько им угодно. Сегодня Рубикон будет перейден. И к прошлому - ни шагу. Слава богу, Желябужский все понял и не подходит к ней. Он в орденах, с лентой через плечо, а сам чернее тучи. Для него одна тревога: "Что скажет свет?" Под конец бала она объявит ему, что уходит навсегда. Бесповоротно. А детей?.. Детей отправит в Петербург, поживут пока у сестры...

Горький повернулся к ней с бокалом, в глазах полыхнуло пламя:

– За тебя!..

– За нашу жизнь, - перебила его шепотом.
– За наш Новый год! За наше счастье!

И опять набежало раздумье. Если понадобится, она и театр оставит. Ради Алеши! Если, не дай бог, его в Сибирь. Она - с ним. Хоть на край света. Будет перепечатывать его рукописи, переводить для него какие-нибудь письма, бумаги. Его талант, его труд нужен народу. Даже больше человечеству. Пусть зрители, благосклонные к ней, забудут актрису Андрееву, лишь бы имя Горького гремело над миром. И набатным колоколом звало к революции.

Бауман пригласил на вальс. Кружась с ним, сказала, что Монах - так они называли Савву Морозова - все устроит для него, сумеет вывезти из Москвы на время в свое именье. Потом - о Горьком. Она рада, что Бауман встретился с ним под Новый год.

– Я был счастлив пожать его руку, - отозвался Николай Эрнестович горячим шепотом.
– Знали бы вы, как его любит Ленин! Как ценит его книги! Называет Буревестником революции! Я много раз - и в Лондоне, и в Женеве сам слышал от Владимира Ильича: "Вот бы кого повидать! Потолковать с ним. Побывать в Художественном на его пьесе "На дне"! И о вас Ленин говорил с благодарностью...

– Моя роль маленькая...

– Как раз наоборот - большая. Чеки и переводы приходили вовремя. Сам назвал вас Феноменом.

– Да?! Чем же я могла выделиться среди других?

– Такая актриса, говорит, с нами! Активный финансовый агент!

Музыка умолкла, и Мария Федоровна подвела своего партнера к Горькому:

– Вот Алексей Максимович горит нетерпением побеседовать.

– Да, истинные слова. Эта встреча для меня, Иван Сергеевич, сиречь тезка Тургенева, великий праздник, - прогудел Горький, беря Баумана под руку.
– Ей-богу, правда. Без всякого преувеличения. Расскажите и о Киеве, и о Лондоне, и о Женеве. А первым делом - о Владимире Ильиче.

Пока они разговаривали в сторонке, Мария Федоровна танцевала с Качаловым.

– За Ивана Сергеевича не тревожьтесь, - сказал ей на ухо Василий Иванович.
– Завтра... Хотя что я говорю?.. Сегодня пробудет у нас. И ночует. А потом передам с рук на руки Савве.

– Золотой вы человек! Настоящий!..

Расходились на рассвете. Баумана провожали такой шумной толпой, что никакому шпику не удалось бы заметить и опознать его, переодетого и загримированного.

Кучер Морозова подогнал рысака к самому подъезду. Качалов, усадив жену и размахивая правой рукой, запел: "Вдоль да по улице..."

Бауман, присев поверх медвежьей полости на уголок облучка, пьяно покачивался и подпевал намеренно невпопад.

Рысак мчал их к Тверской.

– Кучер вернется, - Савва кивнул Горькому и Андреевой, - отвезет вас.

– Спасибо, верный друг.
– Мария Федоровна на прощанье поцеловала его в щеку.
– Но утро такое!.. Такая чудесная погода! И нам...
– взглянула на Алексея, - нам будет приятно пройтись.

– Право слово, приятно!
– Горький стиснул пальцы Морозова.
– Я и Маруся... мы любим ходить. А до "Княжьего двора" тут совсем недалеко.