Точка опоры

– День сегодня особенный, такого Нового года я не помню: будет Антон Павлович!

– Все-таки расстался с теплой Ялтой?

– Говорит, с мокрой. Опять покашливает. А Новый год не мог себе представить без снега.

– Понимаю его... Только не простудился бы...

– Обещал быть Шаляпин.

– Федору я чертовски рад! Большущий он Человечище!

– А ты, - Морозов, отступив на шаг, окинул Горького мягким взглядом, - все такой же.
– Задержав глаза на его лице, сам себе возразил: - Нет, сегодня не такой. Сияешь, как новенький десятирублевый золотой! А глаза взволнованные. Не случилось ли чего? Один приехал? Без Катерины Павловны?

– Один, яко юноша, - рассмеялся Горький.
– Так уж получилось... Но вот среди своих...
– И вдруг заторопился: - Извини великодушно. Надо повидать...

"К ней, - догадался Савва.
– Под Новый год - за новым счастьем!"

Направляясь за кулисы, Горький думал только об одном - не опоздать бы... Увидеть бы наедине... И до встречи унять сердце. Колотится, анафемское...

Широко шагал по пустому коридору, между дверей артистических уборных. Не встретить бы тут никого. Не задержали бы разговором... А дверь к ней он найдет даже с закрытыми глазами. Остается несколько шагов...

Но за дверью голоса. Один знакомый. Неповторимо приятный, мягко бархатистый голос Качалова. А второй?.. Ну что же, придется пожать ей руку при них... А рукопись когда?.. Может, почувствуют себя лишними и поспешат уйти... Хотя с Качаловым надо бы поговорить...

Вышел незнакомый человек. Удлиненное лицо с незаметными скулами, серо-синие глаза, черные кудерьки на высоком лбу, аккуратно подстриженная бородка... Фрак, словно сшитый не по мерке, висел на его плечах. За незнакомцем - Василий Иванович. Стройный, элегантный, радостный.

– О-о, Алексей Максимович! Я несказанно счастлив видеть вас под Новый год! Вы как новорожденный месяц в ясном небе!.. Да, - спохватившись, придержал своего спутника за рукав, - познакомьтесь. Это Иван Сергеевич... Полетаев, - с заминкой припомнил новую фамилию, - наш добрый гость. А это...

– Горького и представлять не надо, - улыбнулся гость Качалова, названный Иваном Сергеевичем, и долго не отпускал руку писателя.
– Я поклонник вашего таланта. С ваших первых строк. С "Макара Чудры". Как многие, восхищен "Буревестником". Уж очень он ко времени.

– Рад, что ко-о времени...

Услышав приятный сердцу нижегородский говор, Мария Федоровна встрепенулась и широко распахнула дверь.

– Кого я вижу! Вот нежданный!.. Хотя нет, долгожданный и самый желанный гость.

Поспешно поклонившись собеседникам, Горький шагнул через порог и обеими руками схватил вдруг запламеневшую руку Андреевой, а та, зардевшись, продолжала жарким голосом:

– Не то говорю... Не гость, родной те-а-тру человек.

– Только те-а-тру, а...

– А я не составлю исключения...

Горький, кивнув головой на дверь, спросил, кто этот Полетаев, с которым его познакомил Качалов.

– А вы не узнали?! Мне почему-то казалось, что видались с ним в нашей квартире.

– Никогда в жизни. Память на лица у меня неплохая.

– Хорошо, что ничего не приметили.

– Только то, что он не Полетаев.

– Не в этом дело. Он загримированный. Правда, удачно? Я узнала бы его только по глазам. Вот фрак великоват - не могли подобрать другого.

– Вы меня заинтриговали. Если не тайна...

– От вас, милый друг, у меня давно нет тайн.
– Мария Федоровна, приятно пощекотав пышными волосами щеку Горького, шепнула: - "Искра" к нам в первый год шла через него. Это, - понизила шепот, - наш Грач, Бауман.

Вот как! Вот где свела судьба с одним из тех редчайших смельчаков, которым удалось из киевской тюрьмы бежать за границу. К Ленину! А теперь, значит, снова от него сюда. Конечно, для подпольной партийной работы.

Андреева подтвердила:

– Ему поручено создать здесь Северное бюро ЦК. Наше, большевистское! И он уже действует. Но вот беда, - "гончие" напали на след. На рождестве я прятала его у себя в бельевом шкафу. А сегодня опять тащились за ним. Едва успел укрыться здесь.

"Так вот он какой, Грач! С высоким полетом! Из буревестников!
– думал Горький.
– Жаль, что цензурные башибузуки не пропустят о таких героях ни строчки. А порасспрашивать его следует. Хотя бы только о побеге".

– Иван Сергеевич будет встречать с нами Новый год, - сказала вслух Мария Федоровна.
– А той порой, - снова перешла на шепот, - что-нибудь придумаем. Можно считать, что он уже спасен... Да вы садитесь. Рассказывайте. Выкладывайте свои новости. Что написано? Хочу знать первая.

– Да есть тут...
– Горький поплотнее прикрыл дверь.
– Привез вам одну маленькую штуковину...

– Рассказ?

– Даже не знаю. Рассказ не рассказ, а что уж вылилось из души...

Из брючного кармана достал листы линованной бумаги, сложенные вчетверо, и, подавая, вдруг потупил глаза.

– Вы уж не судите... строго.

Мария Федоровна села на стул перед зеркальным трельяжем и, развернув листы, вслух прочитала заглавие:

– "Человек". Интересно.

И впопыхах, будто ей с секунды на секунду могли помешать, полетела глазами по строчкам, перескакивая с одной на другую:

– "В часы усталости духа... я вызываю пред собой величественный образ Человека.

Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его, необъятный, как мир, медленно шествует - вперед! и - выше! трагически прекрасный Человек!

Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий..."

– Почему Человек одинокий?
– кинула глаза на автора, который сидел неподалеку и мял обвисшие усы.

– Так уж получилось... Человек и Мысль, спутница всей жизни, его свободная подруга.

– Сво-бод-ная, - повторила Мария Федоровна, снова уткнувшись в исписанный лист.
– Это хорошо!
– И опять, дыша глубоко и взволнованно, повернулась грудью к Горькому.
– Ритмическая проза. Я бы сказала, поэма в прозе. Теб...
– Поспешно понравилась: - Вам всегда это удавалось.

Она перевертывала страницу за страницей и не слышала, как Горький прошептал:

– Я покурю... за дверью.

Вот и последние строки: "...Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек - вперед! и - выше! все - вперед! и - выше!"