Точка опоры

"Из проклятого далека", из постылой эмигрантской "заграницы", Владимир Ильич поспешно собирался в дорогу. Через Швецию. В Стокгольме его встретит один из опытных подпольщиков, привезет паспорт, расскажет новости, сообщит явки, и они вместе через Финляндию отправятся в Питер. Там он, Ленин, первым делом посетит кладбище, где похоронены безвинные жертвы 9 января, снимет шляпу и, склонив голову, постоит молча. Затем он поспешит на маленькую пригородную станцию Саблино. От матери давненько нет писем. Здорова ли она? И сестры молчат. Целы ли они? И от Марка ни звука. Что с ним?.. В августе Анюта, именующая теперь себя Игорем, писала, чтобы на Саблино больше ничего не посылали. Почему? Охранка проследила их? Или перебрались в Питер? В таком случае где их искать?..

Митя и Тоня после освобождения из киевской тюрьмы переехали в Симбирск. Брат как будто получил место санитарного врача в губернском земстве. Не уехали ли все к нему?..

Нет, в Симбирск они не рискнут.

В первые же дни отыщу. Прежде всего - маму.

Восемнадцать лет за всеми Ульяновыми ходят по пятам ищейки, жандармы бросают их в тюрьмы, гонят в ссылку, "выдворяют" с обжитого места под гласный надзор. А мама, милая, заботливая мама все носила и носила узелки к тюремным воротам, добивалась свиданий, письмами старалась подбодрить. И никто из детей не видел слез на ее лице. Вероятно, по ночам выплакивала их в подушку. Как только выдерживало измученное сердце?! Успокаивающе улыбалась им, помогала, чем могла. Разделяла их гнев...

"Да что это я все в прошедшем времени?
– слегка вздрогнул Владимир Ильич, прерывая тревожное раздумье.
– И сегодня помогает. И Анюта, и Маняша, и Марк, и Митя с женой - все в меру возможностей содействуют революции. Ульяновы и Елизаровы иначе не могут жить".

– Тебя волнует отсутствие весточек от родных?
– участливо спросила Надежда, положив руку на плечо мужа.
– Но товарищ, который встретит тебя в Стокгольме, несомненно, привезет их адреса.

– Да, конечно...

Надежда оставалась в Женеве, чтобы привести в порядок партийный архив и передать на хранение в надежные руки.

– Буду ждать тебя, Надюша, недельки через две. Не позже, - сказал Владимир, целуя жену на прощанье.
– Только с уговором...

– Не скучать? В этом я не властна. Буду тосковать. И потихоньку завидовать тебе.

– Ну-ну... Не надо хандрить.
– Взял ее руки, посмотрел в глаза. Ведь расстаемся ненадолго.

– Ты увидишь родных. Поцелуй всех за меня. Увидишь нашего любимого...

– Горького?!. Ты права. Вот ему-то прежде всего хочется пожать руку. Столько лет восторгались каждой его новой книгой, каждой строкой, а встречи судьба пока не подарила. А он так крепко связал себя с рабочим классом. И на всю жизнь. Уверен в этом. И в том, что дальше пойдем вместе. И ясно, жду встречи с Феноменом, издательницей нашей "Новой жизни".

– Привет ей от меня. Самый сердечный.

– Непременно передам. Мария Федоровна редкая женщина. Смелая, преданная. Первая актриса в Художественном, любимица публики, а вот все оставила - и вместе с Горьким к нам. Представляю себе ханжески-презрительные взгляды людей ее прежнего круга. Наверняка знакомые отказывались узнавать, отворачивались. А она с гордо поднятой головой пошла в наш новый мир.

– Вот таких Горький и называет...

– Да, да, Человеком с большой буквы! Радостно, что и такие женщины идут в революцию!

2

Горький открыл дверь в двухместное купе, посторонился:

– Входи, Маруся.

Помог раздеться и, стряхнув капельки от растаявших снежинок, повесил шубку на плечики. Она, позабыв снять горностаевую шапочку, порывисто повернулась, обхватила его шею и поцеловала в губы.

– Вот мы опять вдвоем в купе! Люблю так ездить с тобой!..

– Погоди, нетерпеливая. Пальто мокрое, простудишься.

– Люблю, люблю!
– повторяла Мария Федоровна и, задыхаясь от счастья, продолжала целовать.
– А ты?.. Ты счастлив, что мы вместе? Любишь по-прежнему?

– Еще спрашиваешь!
– Горький сбросил пальто и прижал жену к груди. Больше, чем раньше! Черт знает как!.. И слов не подберу... Ей-богу, правда!

Мокрые усы щекотали шею, голова Марии Федоровны запрокинулась, и шапочка свалилась на сиденье.

– Верю, верю... Чем дальше, тем больше... Хотя ты так часто продолжаешь писать в Нижний...

– Не надо, Маруся, об этом. Там сын, маленькая Катюшка... Мы же уговаривались...

– Извини, Алеша... Сама не знаю, как вырвалось...

– Я детей люблю. Очень люблю. Буду заботиться...

– И я своих тоже. Будут приезжать к нам.

– Да, да. Обязательно. И непременно. Ты у меня такая сердечная... Необыкновенная...

Горький провел рукой по золотисто-каштановым волнистым волосам Марии, про себя отметил: "Какие пышные! Без всякой завивки! И вся она, Человечинка, красивая! Даже не столько телом, сколько душой. Единомышленница моя!"

Мария знала, что мужу нравится ее длинное платье из черного бархата, и даже в дорогу надела его. На груди сияла бриллиантовая искорка золотого медальона - тоже для него.

Поезд отошел от станции, они сели друг против друга, и Мария Федоровна все так же не умолкала ни на минуту:

– Знаешь, Алеша, почему я так люблю эти наши поездки вдвоем в Питер? Только вдвоем в купе. Когда мы всей труппой ехали на первые гастроли, поезд вот так же мчался сквозь ночь. После ужина все заснули, а я почти до утра не сомкнула глаз - думала о тебе. Вспоминала все, начиная с первой встречи в Севастополе. Помнишь? Я ведь еще тогда...

– И я, Маруся, тогда же... С первого взгляда... Только не решался говорить, чтобы ты не оттолкнулась. Чтобы не нарушилось приятельство... Чтобы видеть тебя...

– Знаю, Алеша... А в ту ночь в поезде мне было больно и обидно, что ты опоздал в Москву, что тебя не было со мной в вагоне. Размечталась тогда. Хотелось, чтобы сказал свое теплое, круглое волжское словечко: "Хо-ро-шо!" И впервые, осмелев, назвал бы Марусей...

Постучал проводник, предложил чаю и печенья. Они не отказались. Только пожалели, что разговор прервался.

С тех пор, как они стали невенчаными мужем и женой, Мария Федоровна пережила немало горьких минут. Многие знакомые, в особенности из так называемого света, отвернулись от нее, не подавали руки, не узнавали при случайных встречах. По-мещански оскорбляли. Она говорила себе: "Ну и черт с ними!.. Зачем они мне?.. И не виновата я, что так сложилась моя судьба... Я сожгла все корабли... Благо, детей взяла к себе сестра. Как-то Алеша, чудачок, подчеркнул, что я жена писателя Горького! Он еще не понимал, что у меня было свое имя. Все бросила, чтобы жить для него. Быть прежде всего верным другом. И всюду пойду за ним, буду оберегать его, сделаю для него все, что в моих силах. Когда потребуется, то и поведу за собой. В малом и большом. В чем сумею. Однажды это уже случилось, когда нужно было решить, с кем ему идти дальше. Конечно, не с эсерами, куда его пытались залучить, и не с меньшевиками..."