Точка опоры
Шрифт:
Бодрится Марк. Ни капельки уныния, ни грана недовольства. И все намеренно, наигранно, иначе жандармы не выпустили бы письмо за пределы тюрьмы. А к легкой, едва заметной иронии не сумели придраться.
И Мария Александровна продолжала перечитывать:
"Жизнь здесь крайне правильная... Нельзя только петь, но и то мурлыкать или петь в уме можно, и я часто напеваю так в уме знаменитую арию мельника "Вот то-то!". Около 12 часов дня обед. Обед ценю в 18 копеек по расписанию - очень хорош. Только, к моему неудовольствию, часто бывают кислые щи, которые я не ем... Около 4 час. дня вечерний чай. Около 7 час. вечера
Не унывай, наша дорогая, и мужественно переноси незаслуженные лишения! Целую тебя.
Твой М. Е.".
– Не унывай... В одиночестве-то простительна такая минута...
Была большая семья, хлопот и забот - на целые дни. Теперь - никого. Хоть бы Аня вернулась из-за границы... Легко сказать "вернулась бы". Нельзя ей - в Москве сразу схватят. Будет еще одна узница!.. И Володе нельзя. У него там - дело, начатое с таким трудом.
Он скоро не будет одиноким. Надя вот-вот вернется из ссылки и поедет к нему.
Об арестах не писала ей. Зачем волновать? У нее и без того треволнений достаточно. А в Москву Надя и без письма наведается. Не может не заглянуть перед отъездом за границу. Хоть тайком, хоть на часок, а все равно заглянет.
Положив письмо Марка на стол, Мария Александровна провела рукой по груди и словно очнулась:
"Что же это я?.. В пальто и шали в комнате..."
Невысокая, сухонькая, не по годам быстрая на ноги, она вернулась в переднюю, сняла малопривычную для нее шаль, которую надевала только тогда, когда отправлялась на свидание в тюрьму или на рынок за овощами, повесила пальто на вешалку. В кухне она разожгла самовар тонкими березовыми лучинками, положила в него древесного угля и сказала вслух, будто не самой себе, а семье:
– Будем пить чай... А пока я...
– Ей хотелось занять не только каждую минуту - каждую секунду, и она направилась к пианино.
– Немножко разомну пальцы...
Но прежде чем сесть на круглый стул, она сходила в свою комнату, валенки заменила мягкими туфлями, поверх белых, все еще довольно пышных волос надела ажурную черную наколку, точно собиралась играть не для себя одной. Провела рукой по крышке и бережливо откинула ее. Не доставая нот с этажерки, села, сосредоточенная, прямая, пошевелила в воздухе тонкими, по-старчески сухими пальцами, на секунду вскинула на потолок полуприкрытые ресницами глаза и, стремительно качнувшись вперед, коснулась клавишей. Не спеша, размеренно и задумчиво. И звуки "Лунной сонаты" как бы раздвинули стены комнаты, поплыли одинокие облака по густо-синему ночному небу, и лунный луч то скользил по озерной глади, то, затухая, пробегал по листве прибрежного леска, то снова вырывался на простор.
Вдруг Марии Александровне показалось, что она здесь не одна, что кто-то слушает ее игру и вот-вот, не сдержавшись, кашлянет, и она сбилась с ритма, голова вздрогнула больше обычного. Мария Александровна начала с первого аккорда. Пальцы взлетали, легко и уверенно падали на клавиши. Голова уже не вздрагивала, а плавно покачивалась в такт музыке.
Когда последний аккорд медленно угас, как лунный луч под набежавшей тучкой, Мария Александровна замерла с приподнятой головой.
И тут тихо звякнул деликатный колокольчик, слоено опасался встревожить хозяйку.
Еще и еще раз. Так же тихо и осторожно.
–
Сию минуту, - отозвалась Мария Александровна и, накинув пуховый платок на плечи, пошла открывать дверь.3
– О-о, гостьи ко мне! Долгожданные!
– Мария Александровна распахнула дверь.
– Входите, дорогие мои! Входите.
Расцеловалась сначала с Елизаветой Васильевной, потом - с Наденькой.
– Вы так налегке?! А где же ваши вещи?
– На вокзале оставили, - ответила Крупская-старшая.
– Мы ведь только на часок.
– Ну-у, что вы? Столько лет не виделись и... Я думала, поживете, отдохнете...
– Полицией отдых не предусмотрен, - улыбнулась Надя, сбрасывая шубку.
– У нас и билеты до Питера. Хотя мне туда тоже нельзя носа показывать. Да вот маме надо помочь устроиться с квартирой.
– Такая жалость...
– вздохнула Мария Александровна.
– Но ничего, видно, не поделаешь...
– На тревожные взгляды ответила: - Одна я... В ночь на первое марта опять вломились... И увели... в Таганку.
– Да когда же это кончится?!
– Елизавета Васильевна, успев раздеться, потрясла дрожащими руками.
– На весь бы мир крикнуть: "Люди добрые, скажите - когда?"
– Скоро, мама.
– Э-э, который раз уже слышу.
– Теперь - скоро. Может, через год или два...
– У нас недавно студенты подымались, - сказала Мария Александровна. По Тверскому бульвару да по Никольской ходили с песнями! Больше тысячи человек!
– А потом их - в Бутырки?
– Да, не миновала участь... Но, Елизавета Васильевна, голубушка, всех не пересажают. Стены тюрем не выдержат. Рухнут, как Бастилия.
– В это и я давно верю. Но скорее бы. Чтобы сердце не разрывалось за них.
– Елизавета Васильевна кивнула на дочь.
– Хоть бы Наденьке удалось выскользнуть за границу.
– Наша Аня успела... А то пришлось бы мне носить по три узелка...
Спохватившись, Мария Александровна подала гостьям чистое полотенце:
– Мойте руки и проходите к столу. У меня как раз самовар вскипел.
– Я принесу его...
– Не беспокойся, Наденька. Я еще сама управляюсь... А вот на стол накрыть помоги. Хлеб нарежь. Там целая булка. Никак не могу привыкнуть к мысли, что я - одна: покупаю как на большую семью.
Разливая чай, Мария Александровна расспрашивала о весточках от Володи: часто ли он писал в Уфу, не жаловался ли на здоровье, сохранились ли его письма?
Надя покрутила головой:
– Приходилось сжигать... Могли ведь с обыском к нам... Рискованно.
– А у меня рука не поднимается уничтожать. Люблю перечитывать.
– Откуда он писал? Где сейчас?
– Сначала присылал из Парижа, и мы ему туда отвечали. Потом - из Праги. Тебе тоже оттуда?
Надя кивнула в ответ и тихо проронила:
– Но что-то замолчал. Может, опять переехал?
– Там он. Правда, уезжал ненадолго, но опять вернулся. Ты не волнуйся. Мне он писал и о пражском катке, и о том, что в Праге "особенно бросается в глаза ее "славянский" характер", и что там многие фамилии оканчиваются на "чек". Да он и сам живет под фамилией Модрачека.
– Это я знаю.
– Господи, даже за границей и то не дают покоя!
– покачала головой Елизавета Васильевна.
– От родного имени вынуждают отказываться!