Точка опоры

– Ну уж если Павла Борисовича разбираете, тогда я спокоен. А у меня уже остаются последние строчки.

Наборщик не отходил от бюро, и Владимир Ильич спросил:

– Вы еще что-то хотите сказать?

– Все то же.
– Голос Блюменфельда звучал упрямо.
– Для себя я закажу два чемодана.

Ульянов встал, одной рукой взял его за лямку фартука, тепло посмотрел в глаза:

– Понимаю. Все понимаю, дорогой мой россиянин. И я бы тоже поехал с первым номером, но... Приходится удерживать себя.
– Слегка дернул лямку. Кто же будет набирать второй номер? Кто?

– Я, Вл... Я, геноссе Мейер, - поправился Блюменфельд.

– А ваша оговорка, между прочим, свидетельствует о недостаточной конспиративности. Да, да.

– Это от волнения. А о наборе вы не тревожьтесь: я быстро вернусь. Довезу, посмотрю, с каким огоньком в глазах будут читать наши рабочие...

– Вот это всего важнее. Что будут говорить рабочие - расскажете мне потом. Но поедете со вторым номером. Да, да. Только со вторым. Потерпите.
– Владимир Ильич кивнул на печатную машину.
– Постараемся сделать через месяц. Не позднее. Договорились?

– Ну хотя бы... А этот как же?

– Повезет один латыш. Студент. Фамилия его Ролау. Запомните. А отдельные экземпляры, как договорились, отправим в переплетах книг.

Недовольно хмыкнув, Блюменфельд пошел к реалу.

Владимир Ильич снова сел на свое место, и перо побежало по бумаге с обычной быстротой:

"Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного".

Вот и последний лист передовой готов для набора, и Владимир Ильич, взволнованный и сияющий, как перед большим праздником, отнес его наборщику:

– Теперь дело за вами.

– Можете спокойно ложиться спать, - сказал Блюменфельд все с той же ноткой самоуверенности.
– Корректура пусть вас не волнует. Еще не было случая...

– Помню, помню, - прервал Владимир Ильич.
– И хочу верить в вашу типографскую непогрешимость.

4

Утро было такое же серое, как в предыдущие дни. Окна сверху донизу заплаканные.

В тесной типографии зажгли керосиновые лампы.

Настала долгожданная минута: Ульянов, Блюменфельд и типограф Рау стояли у машины, считавшейся скоропечатной. Дюжий вертельщик поплевал на руки, взялся за крюк, деревянное цевье которого было до блеска отшлифовано жесткой кожей натруженных ладоней; и, напрягая мускулы, повернул большое колесо машины; заскрежетали шестерни, пришли в движение печатные валы, запахло типографской краской, и влажный газетный лист лег на нетерпеливые руки Владимира Ильича. Есть газета! Есть! Сбылась долгожданная мечта!

Рау и Блюменфельд заглянули с боков. Отлично оттиснулось клише: в середине крупно "Искра", ниже под чертой "No 1, декабрь 1900 года", слева: "Российская социал-демократическая рабочая партия", справа: "Из искры возгорится пламя!" Ответ декабристов Пушкину". Все четко. Все хорошо. А текст... Пожалуй, надо кое-где еще приправить, и Рау вместе с печатником склонился над вторым оттиском.

А Владимир Ильич, хотя внутренняя сторона еще не была оттиснута, вложил в середину лист, напечатанный ранее, и, окинув газету восторженным взглядом, обнял Блюменфельда за плечи, пожал руку Герману Рау, печатнику и вертельщику:

– Данкэ! Данкэ! Данкэ!
– едва удержался, чтобы не добавить по-русски: "От всего сердца! От всех российских социал-демократов. От всех марксистов!"

Пройдет какая-нибудь неделя, и новорожденную вот так же будут держать в руках Лепешинский в Пскове, Бабушкин в Иваново-Вознесенске... Глаша Окулова перешлет в свою родную Сибирь... И у всех будет праздник. А для него праздник уже начался. Завтра будут оттиснуты последние полосы.

День рождения газеты запомнится на всю жизнь!

Главное - поскорее переслать "Искру" в Питер Степану Радченко. Ему там очень трудно. Творятся нетерпимые глупости: у рабочих - своя организация, у интеллигентов - своя. В "Союзе борьбы" верховодят "экономисты". "Искра" для них - удар, нашим - подмога в борьбе.

Легким и быстрым шагом Владимир Ильич прошел к редакторскому бюро, зажег лампу под жемчужным абажуром, сел и, как по лесенке, побежал глазами по строчкам первой колонки, чем ниже, тем быстрее и быстрее. Но в середине второй колонки вдруг споткнулся, брови сурово сдвинулись над переносьем, сжатые кулаки опустились на стол.

– Послушайте, геноссе Блюм, что вы наделали?!

– Что, что?
– Наборщик всполошенно бросился к нему.
– Что там такое? Неужели?..

Острая обида, - первый блин комом!
– необычайно взволновала Владимира Ильича. Вскочив на ноги, он ткнул пальцем во второй абзац средней колонки:

– Читайте. Вот отсюда. Читайте вслух.

– "Отодвигают ее..."

– Вы тут сразу проглотили две буквы. Смотрите в оригинале: "Отодвигают же..." Так? Первая погрешность, с которой нельзя примириться. Читайте дальше.

– "Отодвигают эту задачу, во-вторых..."

– А где "во-первых"?

У Блюменфельда щеки стали пунцовыми. Перед другим редактором он бы вспылил: "Не такая уж это крупная... И с кем не бывает...", но сейчас у него перехватило горло, и он чуть слышно проронил:

– Наверно, можно... сократить где-нибудь.

– Ни одной буквы, ни одной запятой! Извольте найти выход из положения...

Рау, принявший случившееся близко к сердцу, поспешил к ним с оттиском последней страницы:

– Мне думается, легче всего сократить вот здесь, а в самом конце полосы поставить поправку.

– Видимо, это единственный выход, - согласился Владимир Ильич, подавляя огорчение.
– Но ведь неизбежна остановка машины. И газета сегодня не выйдет. А завтра сочельник, послезавтра рождество...

– Обещаю завтра, - заверил Рау взволнованного редактора.

– Я надеюсь.
– Ульянов пожал руку типографа выше запястья, а про себя сказал: "Вперед наука. Ни строчки без последней корректуры!"