Точка радости

Все разговоры в очереди — о том, как протекает беременность, о родах, роддомах, о будущих младенцах.

— А я, представляешь, как только забеременела, — взволнованно тараторит обаятельная девчушка лет девятнадцати, обращаясь к своей соседке, расплывшейся и вялой, похожей на медузу, выброшенную на берег, — так и накинулась на клубнику. Целыми тазами ела! А больше почти ничего не могла — тошнит, и все.

— А я нет, — вздыхает медуза, — я рыбу вдруг полюбила, я раньше-то ее почти и не ела. А теперь муж ругается, приходит с работы, опять, говорит, что ли, рыба? Как она мне надоела. Ты, кстати, уже определилась, где рожать будешь?

— Ну, уж точно не в нашем. Говорят, семидесятый неплохой. Может, там.

— А сколько они берут?

— Как договоришься. Дам баксов триста, хватит с них.

— А я в коммерческом. Полторы тысячи роды.

— Ого! Ну и цены! Думаешь, там врачи лучше?

— Хрен их знает, за деньги вроде надежнее кажется. Муж хочет при родах присутствовать. Может, не так страшно будет…

— Не-е-е, я не хочу, чтобы меня мой в таком виде наблюдал. Растрепанная, потная, да еще орать, как резаная, наверняка буду. Пусть лучше дома сидит.

Мигает лампочка — я захожу в кабинет.

Калмычка Зоя Басанговна похожа на замерзшего воробья. Справки в ее руках кажутся тяжелыми. Создается ощущение, что все ей велико: туфли, халат, стол, за которым она сидит, ручка, которой она пишет. Голос тихий, успокаивающий.

Она помнит меня — я всегда прихожу к ней с коробкой конфет.

Сегодня тоже.

— Спасибо, — привычно смущается она, — ну, как наши дела? Что-то у вас вид расстроенный. Не нервничаете?

— Нет, все хорошо.

— Хорошо? Ну, что ж…

Меряет живот, взвешивает меня.

— Многовато набрали за эту неделю, так не годится. И отеки. Соленое любите?

— Люблю, — сознаюсь я.

— Нельзя. Потом много пьете и вот видите, что происходит?

Мы вместе смотрим на мои слоновьи щиколотки.

Зоя Басанговна, пожурив меня за невоздержанность, усаживается за стол, торопливо плетет вязь маленьких круглых буковок, решающих мою дальнейшую участь.

— Так, направления на кровь и мочу, — протягивает мне бумажки.

— Опять?

— А вы как хотели? Кстати, мы с вами ЭКГ делали?

— Нет, по-моему.

— Тогда пойдемте.

Спускаемся этажом ниже, заходим в просторный светлый кабинет. У окна в кадке высокое разлапистое растение. Широкие с глубокими прожилками листья запылились и стали похожи на пластмассовые. Земля совсем сухая.

— Надо бы полить, — киваю на него.

— Ой, — спохватывается Зоя Басанговна, — надо же, совсем забыла! А вы пока раздевайтесь и ложитесь на кушетку.

Она берет пластиковую бутылку, выбегает из кабинета. Здесь прохладно и лежать голой совсем не хочется. Смотрю в окно: бледно-серый ноябрь расплывается в пелене мокрого снега, вздрагивая от порывов внезапного нервного ветра, черноствольный высокий клен с влажными, кое-где оставшимися блекло-лимонными листьями, съежившийся, вышедший покурить охранник… Едва слышный, отдаленный шоссейный гул и громкое, истеричное тиканье кабинетных часов.

— Еще не разделись? Давайте-ка быстренько!

Зоя Басанговна с полной бутылью устремляется к растению, слышно, как булькает вода, тут же жадно впитываемая землей.

Потом ловко прикрепляет к моему животу датчики, включает прибор: тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук… Он работает громко и перекрывает тик-таканье часов. На экране вычерчивается зубчатая траектория новой жизни. Врач наблюдает за ней и что-то записывает. С тревогой слушаю биение маленького сердца — все ли нормально?

— Не переживайте, — говорит Зоя Басанговна, — пока все в норме. Лежите спокойно. Еще минут двадцать.

Когда я пришла на первый прием, она была в отпуске, и вместо нее принимала мужеподобная тетка лет шестидесяти, пахнущая едкой смесью папирос и дешевых духов. Не сигарет, а именно папирос, типа «Беломора».

Говорила она с какой-то добродушной хамоватостью, фамильярно поругивая.

Исследовав шершавыми грубыми пальцами мой живот, буркнула:

— Надумала тоже, в тридцать два рожать… А чего раньше-то? Погулять, небось, охота было?

— Да нет, — попыталась объяснить я, — просто желание иметь ребенка появилось только сейчас.

— Ишь ты, желание! Только о себе и думают! Желание… У меня вот тоже, в девятнадцать, не было желания, ну, сделала аборт — и что?

— Что?

— Да что-что, без детей осталась, вот что. И муж бросил, ушел к нормальной бабе, которая родить может. Сволочь он, конечно. Но и его понять можно — как без детей-то?..

— От меня тоже ушел.

— Чего это? — удивилась врачиха.

— Сказал — не хочет детей. Не готов.

— Вот те на! — оторопела она. — Это как же так?.. Да-а-а… А с кем живешь-то?

— С Хвостом.

— С ке-ем?

— С Хвостом. Так зовут мою собаку.

— А-а, понятно. Не, одной не годится. Мать-то жива?

— Жива.

— В Москве живет-то?

— В Москве.

— Вот и поезжай к ней.

— Я так и собираюсь сделать.

— Правильно. Мать всегда поможет. На то она и мать. Да, кстати, — осведомилась она, — а кошек нет?

— Нет, кошек нет. А что?

— А то! Тогда требовалась бы справка из ветлечебницы.

— Зачем?

— Порядок, — строго сказала она.

Я, конечно, ничего не стала ей рассказывать о соседке Тамаре, которую весь дом считал сумасшедшей за то, что она держит в своей однушке одиннадцать кошек. Когда я заходила к ней, в нос ударял стойкий кошачий запах. Она была похожа на клоунессу: миниатюрная, лет пятидесяти, волосы выкрашены в красно-рыжий цвет, на щеках рассыпаны веселые конопушки, а на ногах — ярко-малиновые тапочки с большими помпонами.

Мы пили чай, и с детским восторгом она показывала мне, что умеют делать ее любимицы, которым всегда давались вычурные имена. Одна из них, серебристая Стэлла, с легкостью стояла на одних передних лапах, рыжая Клеопатра по команде хозяйки в мгновение ока повисала на огромной хрустальной люстре и замирала, восторженно виляя пушистым хвостом, черная с белой манишкой Лейла прыгала через обруч, а потом, примагниченная запахом аппетитной розовой с жирком колбасы, кувыркалась на полу несколько раз подряд.

— Это мой домашний цирк! — гордилась дрессировщица.

В юности Тамара мечтала поступить в цирковое училище, но родители воспротивились, дескать, не хватало нам еще циркачки в семье, и отправили ее в ПТУ получать профессию маляра-штукатура. Она и сейчас работает по специальности, а мечта ее ютится теперь вот здесь, в маленькой квартирке, куда кроме меня никто и не заходит. Мы пьем чай, говорим о необыкновенных кошачьих талантах и о моем Хвосте, весь талант которого состоит в том, что он научился энергично вилять обрубком несуществующего хвоста, потерянного в дворовом прошлом. Но когда по вечерам мне становится невмоготу от сгустившейся, как сумерки, тоски, он подходит и долго смотрит на меня с почти человеческим сочувствием…