Точка радости

Человек с удочкой на балконе смотрелся довольно экзотично. Я наблюдала за ними сзади. Две фигуры методично наклонялись вперед, вздрагивая плечами и сгибая колени. Потом распрямлялись, делали пару шагов то вправо, то влево и наклонялись снова.

Женщина нетерпеливо управляла манипуляциями рыболова:

— Лэво, лэво давай! Э-э-э, правэй! Вот, вот! Цэпляй! Цэпляй!

Наконец они выловили пухлый белый пакет. Мужчина был горд так, будто поймал здоровенную щуку.

— Смотры, ми правду говорили, — укоризненно сказала мне женщина, победно потрясая драгоценным уловом.

Я проводила их до двери.

— Простите, а зачем вы все-таки кидали деньги с балкона?

— Э-э-э, — махнула она на меня рукой.

Умылась, залила кипятком растворимый кофе. Утренняя тошнота, мучившая в первый месяц, уже давно прошла, но аппетита по утрам все равно не было. Нехотя съела бутерброд с сыром, преодолевая скрипучее раздражение перед предстоящим днем. Убрала в буфет чашку мужа с написанным на красном фоне черными буквами именем: Александр. Вряд ли еще когда-нибудь понадобится. Она, как вещь покойника, на которую смотришь с жутковатым сожалением и недоверчивым воспоминанием о том, что близкий человек еще совсем недавно запросто держал ее в руках, о чем-то весело болтая.

Но ты-то знаешь — он никогда уже не сможет выпить из нее ни глотка.

До моей работы на машине минут сорок. Это без пробок. Но без пробок не бывает — Ярославка до Королева почти всегда забита. А мне за Пушкино — в пансионат «Клены». Еще несколько лет назад он назывался Дом заслуженного отдыха (ДЗО № 34). Дом престарелых, в общем.

На фасаде недавно отремонтированного здания цвета кофе с молоком яркая мозаичная композиция: босой, в голубой рубахе старичок, взяв под руку по-девичьи засмущавшуюся старушку в красном в белый горошек ситцевом платье, тащит ее в васильковое поле, должно быть, на романтическую прогулку. Старичок простодушно улыбается, дескать, на уме у меня ничего плохого нет, погуляем, и все. Но старушка, вероятно, не очень доверяя своему кавалеру, чуть-чуть упирается, мол, а кто тебя знает. Учитывая преклонный возраст парочки, сцена обольщения выглядит несколько нелепо и вполне может сойти за пародию на картину «Все в прошлом».

От ворот к центральному входу тянется длинная кленовая аллея. Вдоль нее — деревянные скамейки. От аллеи разбегаются узкие парковые дорожки, летом — заросшие высокой травой, а зимой — заваленные непроходимыми сугробами, так что гулять представляется возможным только по этой самой аллее. Все вместе называется парковой зоной, у входа в которую стоит грубо вытесанный деревянный медведь с безапелляционной табличкой в массивных лапах: Вход в парковую зону строго с 10 до 20 часов. И ниже уточняется: только для отдыхающих пансионата и их близких родственников. Приписка странная, потому что, кому же еще, кроме стариков и тех, кто их изредка навещает, придет в голову посетить это место, тем более что у входных ворот стоит будка охранника, открывающего доступ сюда только по пропускам.

Удивительно, как просто и буднично просачивается в нашу жизнь абсурд. Когда полтора года назад я лежала в гинекологической больнице — мне удаляли кисту, — меня поразила надпись на душевой кабине: Банный день — среда. С 9 до 13 часов. Я спросила медсестру, нельзя ли помыться и в другой день тоже, она искренне изумилась моей наглости: «Вы что, особенная? От грязи еще никто не умирал!» В столовой было два меню: для обычных людей и для диабетиков. Но озадачивало не это. Диабетикам время от времени давали вареные яйца, а нам было отказано в них наотрез, как будто обычным людям яйца противопоказаны. К чаю выдавалось на весь день ровно семь кусков сахара. И все время, пока я там лежала, меня мучил вопрос: почему именно семь, а не шесть или восемь? Что за непостижимая сахарная арифметика?..

Для порядка взмахиваю, не открывая, своим пропуском — оба охранника, Виктор и Толик, меня прекрасно знают — третий год я работаю здесь психологом. Пансионат «Клены» частный — несколько лет назад его выкупил какой-то бизнесмен, разбогатевший на перепродаже лекарств. Сразу сделали ремонт, соорудили бассейн и игровую комнату, где поставили теннисный стол, наняли на работу разогнанных во время ломки 90-х несколько специалистов: музыкального руководителя, физкультурника, психолога, терапевта и стоматолога. Остальные врачи приходили дважды в неделю. И если стоматолог, низенький лысый весельчак Ефим Степанович, которого персонал звал между собой Ефимка, хоть иногда заглядывает в стариковские рты и нет-нет да и запломбирует зубик, а иногда, если уж боль очень беспокоит, и вырвет (кое-кому, правда, и вставляет за увесистые суммы), то физкультурник и музыкальный руководитель, поглощенные вспыхнувшей между ними предпенсионной страстью, откровенно валяли дурака. Высокий с аристократическим лицом и кудрявой седой шевелюрой Артем Иннокентьевич летом выгонял старичков на лужайку и минут пятнадцать заставлял их приседать и наклоняться, а зимой делал то же самое, только в спортзале, после чего, красных и задыхающихся, отправлял к терапевту считать пульс и мерить давление.

Кареглазая пышногрудая музыкантша Лиля, никому не позволявшая прибавлять к ее имени отчество, возможно, потому, что ее отца, немца, звали Карл, и к нежному имени Лилия отчество лепилось грубо и неуместно, пела раньше в каком-то хоре и сносно умела играть несколько расхожих мелодий на фортепиано. Здесь, в пансионате, ей было поручено вести хоровую студию и готовить доморощенные концерты к праздникам. С четырех до пяти вечера по этажам разносилось дребезжащее старческое разноголосье, то и дело прерываемое звонким хлопаньем в ладоши и энергичными окриками Лили: «Стоп-стоп, Светлана Сергеевна, вы что, не слышите, что фальшивите? А вы, Георгий Петрович, ниже берите, ниже, из-за вас же не слышно Олега Степаныча! Так, давайте еще раз. Ну, приготовились! И…» Старики бодро запевали: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице…» Голоса их метались по зданию, как очумевшие птицы, внезапно залетевшие в замкнутое пространство и ударяющиеся о стекло в поисках свободы. На праздниках хор старательно исполнял свой тощий репертуар, после чего в зале плескались жидкие аплодисменты редких родственников. А Олег Степаныч, самый бодрый старичок в пансионате, бывший моряк, исполнял на бис «яблочко», после изнурительного танца опрокидывал заготовленную заранее для такого случая стопку коньяку, а потом с полчаса отлеживался у себя в номере…

Для приступов внезапной страсти обремененные семьями физкультурник и музыкантша использовали номер любопытной и охочей до чужих романов мадам Марьяны (так ее звали в пансионате), сама же она отправлялась флиртовать, впрочем, пока безуспешно, с моряком Олегом Степанычем.

В шесть вечера утомленная хоровым пением и опустошительной радостью запретного слияния, Лиля садилась в новенькую «Хонду» Артема Иннокентьевича и уносилась прочь.

Сегодня дежурит усатый и улыбчивый Толик. Он всегда заигрывает со мной, причем, осознав тщетность своих мужских устремлений, превратил эти заигрыванья в необременительный утренне-вечерний ритуал, помогающий ему преодолевать сонливую потную скуку суточного бдения.

— О, Настена! Привет! Замуж-то за меня еще не надумала?

— Толь, но я же теперь не одна, — показываю глазами на свой живот.

— Ниче, пусть будет, мы еще одного родим!

— Давай только по очередности, ладно?

— Да не вопрос. Я подожду. Ох, Настена, ну, почему такие девчонки другим достаются, а?

— Да ты бы со мной, Толь, все равно не смог.

— Почему это?

— Ну, я лентяйка. Готовить не люблю…

— Ерунда! Ты знаешь, какой я плов варганю! Вот приедешь ко мне на дачу, я тебе забацаю. Приедешь?

— Не-а.

— Ну, вот, всегда так. А я-то надеялся…

— Ладно, Толь, пока! До вечера.

— Иди-иди к своим душевнобольным. Конечно, с ними интересней…

В холле здороваюсь с уборщицей тетей Грушей и с местной сумасшедшей Антониной Андреевной, постоянно вяжущей бесконечные носки для несуществующих внуков от несуществующих детей. Она поднимает задумчивое тусклое лицо, показывает мне узор.

— Как вы думаете, Аллочке понравится?

Аллочка — одна из ее придуманных внучек. Есть еще Оленька и внук Костик.

— Конечно, я думаю — очень.

Больная улыбается и снова принимается за вязанье.

Был момент, когда с переходом ДЗО № 34 из рук государственных в частные решался вопрос о возможности дальнейшего пребывания старухи в этих стенах, однако объявился племянник, пожелавший жить в ее двухкомнатной квартире в центре Москвы и готовый за это оплачивать содержание больной. Тогда дирекция к тихому помешательству его тетушки отнеслась с пониманием, и в психбольницу ее решено было не отправлять.