Точка радости

Поднимаюсь на второй этаж, в свой кабинет. Стол, два кресла, одно мое, другое для посетителей. На стене одна из написанных мной маслом работ «Пионы в банке». Банка кривовата, лепестки неуклюже топорщатся в разные стороны — чувствуется неопытная рука, но старикам нравится, говорят — создается ощущение, будто цветы пахнут.

Из окна вид на кленовую аллею. Здесь два года назад я подобрала Хвоста. Непонятно, как он забрел сюда и притулился, облезлый, с обрубком вместо хвоста, на снегу под скамейкой. Несколько дней старухи носили ему остатки еды из столовой, принесли и подстилку — старое зимнее пальто. Но пес согреться не мог — смотрел на людей испуганными гноящимися глазами и непрерывно дрожал. Прослышав об оскверняющей парковую зону безродной псине, заведующая Ироида Евгеньевна приказала охранникам изгнать животное. Сердобольный Толик, вместо того чтобы выгнать собаку, пригрел ее на несколько дней в своей будке. Но убежище было явно ненадежным — Ироида могла нагрянуть в любой момент. Я посмотрела на переставшую наконец дрожать, настороженно дремлющую дворнягу. «Знаешь, — внезапно решилась, — давай я возьму». Когда вечером привезла ее домой, муж, брезгливо оглядев, поморщился: «Вот ты всегда так, постоянно совершаешь идиотские поступки. Ну, скажи, на кой черт она тебе?» «Это не она, а он. Я буду звать его Хвост», — сказала я. Хвоста муж не обижал, просто не обращал на него никакого внимания. Однако пес, в благодарность за обретенное наконец жилище, распространял свою любовь на всех: когда Саша приходил домой, он так же, как мне, лизал ему руки.

В самом конце аллеи виднеется будка Толика. Пытаюсь представить, что он там сейчас делает. Наверное, смотрит свой маленький телевизор или читает очередную книгу фэнтези, которым с подачи своего напарника, Виктора, увлекся в последнее время.

Поливаю отстоявшейся водой бархатистые разноцветные фиалки, вытираю влажной губкой пыль с их мохнатых темно-зеленых листьев. Сажусь за стол, беру в руки стопку недавно отснятых фотографий — оформляю так называемые стенды памяти. Дни стариков однообразны и невыразительны и перепутываются как нитки неумело распущенного свитера. Кроме того, у многих прогрессирует деменция, ослабляющая функцию памяти, а фотографии, запечатлевшие их повседневную жизнь, помогут вспышками-мгновениями восстановить прожитые дни. Вот моряк принимает от безнадежно влюбленной в него мадам Марьяны яблоко, вот тихоня-вязальщица Антонина Андреевна, любующаяся своей работой, вот Светлана Сергеевна сидит, задумчиво глядя в окно на падающий снег. Это она мне сказала как-то на приеме: «Я мечтаю только об одном: о сохранении способности мечтать…» А вот эпизоды из столовой, из парковых прогулок, из комфортабельных, с душем, туалетом и телевизором, номеров. Но я чувствую, как со всех этих благополучных фотографий дует, дует пронизывающий ветер затянувшейся осени…

Кнопками прикрепляю снимки к большому куску ватмана, потом придумаю какие-нибудь названия и вывешу на первом этаже, в вестибюле. Думаю о том, почему фотографический архив каждого человека с возрастом уменьшается. Сколько у нас смеющихся детских фотографий, немало и юношеских, значительно меньше в зрелом возрасте, а в старости их почти и нет, так, две-три. Может, это происходит оттого, что взгляд, напитавшись мудрости, фокусируется не на внешнем мире, а на внутреннем? А может, просто потому, что смотреть на молодое лицо приятнее, чем на старое. Пытаюсь представить старуху, рекламирующую крем для омоложения кожи. Абсурд, хотя вроде бы крем ей всего нужнее. Нет, на экране цветущая женщина, улыбаясь, рассказывает, как с помощью содержимого маленького чудодейственного тюбика лет десять как рукой снимет и можно будет снова рассчитывать на жизненно необходимое мужское внимание. Даже здесь, в Доме престарелых, без него не обойтись. В какие причудливые шляпки наряжается мадам Марьяна, чтобы понравиться моряку! А на 8 Марта все женщины «Кленов» становятся похожи на укутанные в праздничную упаковку засушенные розы, источающие печально-сладкий аромат увядания. И блеклые хрупкие улыбки нежно цветут на их лицах…

— Анастасия Александровна, к вам можно? — заглядывает в кабинет Светлана Сергеевна.

— Да, конечно.

— Я принесла вам новые сны. Вот, взгляните.

Ходят ко мне не все обитатели «Кленов», но некоторые постоянно. Одни заходят пожаловаться, другие просто поболтать, рассказать о своей так долго длящейся и так моментально промелькнувшей жизни.

Помню, на курсах английского для начинающих преподаватель предложил задать друг другу вопросы. И я спросила у своей соседки, полной, с анемичным лицом: «Are you happy?» Девушка оторопела, удивился и преподаватель: «Ну что вы, разве об этом спрашивают? Поинтересуйтесь лучше, сколько комнат в ее квартире, с кем она живет, где работает и так далее…» Но мне не было никакого дела до количества комнат в ее квартире, меня волновал только один — этот вопрос.

Здесь, в «Кленах», я задаю его каждому, кто ко мне приходит. И почти никто не сказал да или нет, чаще всего — не знаю. Жаль, что состояние счастья скоротечно и не имеет протяженности, не умеет перерастать во что-то надежно устоявшееся. Мерцает, как светлячок в ночной летней траве, зеленовато светится в спрессованных пластах прошлого. Вспыхивает ярко, но зыбко в уже ускользающем из рук настоящем. Обманно маячит в толще невесомого будущего.

— Тайна счастья спрятана в тайне времени, — сказал мне как-то мой любимый собеседник Философ Иваныч — так я его называла. — Вы посмотрите, как мы обращаемся с временем. Запихиваем его в себя на ходу, как какие-нибудь гамбургеры в «Макдоналдсе». А ведь его надо смаковать… Как самое изысканное яство. Мы же так щедро его тратим, будто перед нами неиссякаемое полезное ископаемое… Точнее — бесполезное ископаемое. Мы не умеем им пользоваться. Вы знаете, что в Европе уже создаются Общества по замедлению времени? Мировая глобализация с головой накрыла нас информационной волной, и мы, как загнанные лошади, высунув язык, пытаемся сделать максимальное количество дел в минимальные сроки. А надо просто остановиться и спросить себя: зачем? Вот вы, Анастасия Александровна, лично вы давно смотрели на облака? Просто так, бесцельно?

— Даже и не помню когда…

— Вот, видите! А некоторые их и вовсе не замечают. Поверьте мне, главной проблемой XXI века будет проблема тишины. А самой тяжелой утратой — чувство настоящего времени. И драгоценной для человека станет возможность побыть одному.

— А помните, что говорил Паскаль? Человек боится остаться один, потому что тогда к нему слетятся все самые мучительные мысли. О смысле жизни, о смерти…

— Да-да-да, и правильно говорил. Но человек в конце концов почувствует такое опустошение от этой ежедневной бессмысленной гонки, что мысли о смерти покажутся ему утешительными. И он начнет мечтать об одиночестве. Понимаете — мечтать об одиночестве! О подлинном и полновесном переживании текущего момента. Мы разучились наслаждаться долгими бесцельными прогулками, любоваться медлительным полетом осенних листьев. Нам некогда заниматься созерцанием. Но некогда может превратиться в никогда!

— А «Клены» — подходящее место для таких прогулок?

— Пожалуй. Здесь нет никакой суеты, ничто не отвлекает от раздумий. Освобождающих от торопливости и даже, если хотите, спасающих от смертности. Может, размышления о вневременном и делают нас бессмертными?.. Вот вы меня как-то спросили о счастье, а я вам скажу так: далеко не каждый человек способен испытывать его. Это переживание для избранных. Ну, можно там ощутить что-то похожее: радость, удовольствие и тому подобное. Но ведь это не то! Подлинное счастье, то есть мгновенное глубокое ощущение абсолютной гармонии мироустройства, испытать почти невозможно. Потому что, прежде всего, надо научиться вырываться из времени, замедлять его до полной остановки и наслаждаться им.

— Но как его ни замедляй, оно несет неизбежные утраты…

— С этим, к сожалению, ничего нельзя поделать. К закону неизбежности не существует поправок. Только если мудрость. И еще, пожалуй, доброта… А доброта — высшая мудрость.

— Вы думаете, быть добрым — достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым? — усмехнулась я.

— Не достаточно, но необходимо. Я верю: только душевно чистый человек способен испытать подлинное счастье.

— По-моему, вы идеализируете…

— Нет-нет, только так. Уж вы поверьте мне, не первый десяток лет на свете живу!..

3

Моя институтская подруга Ирка Мережко считала себя вполне счастливым человеком. Она жила одна и панически боялась ситуаций, в которых необходимо будет о ком-то заботиться. Решила не выходить замуж, потому что тогда надо будет обслуживать мужа, не рожать ребенка, потому что придется постоянно тревожиться о нем и не спать по ночам, не заводить собаку, потому что необходимо ее выгуливать. Она ездила к старой больной матери обедать, чтобы самой не возиться у плиты. А потом рассказывала: «Ты знаешь, маме так плохо, она еле ходит. Я не знаю, что случится со мной, если она вдруг умрет». — «Ничего не случится, будешь сама себе готовить обед и раз в год ездить на кладбище». — «Как ты можешь так говорить! Я же не умею готовить. И потом — я терпеть не могу кладбищ…»

К кладбищам у нее в самом деле было сложное отношение. Как-то зашла к ней, и она, не впуская меня в квартиру, абсолютно серьезно спросила, уставившись на мои сапоги: не была ли я в них на кладбище? Остолбенев от дурацкого вопроса, стала судорожно припоминать: нет, вроде не была.

— Ну, тогда заходи.

— Ир, — спросила я, — а если бы была, тогда что?

Она печально покачала головой. Потом кивнула на скомканную тряпку, валяющуюся в углу коридора.

— Вот, видишь?

— Что, тряпку?

— Если мой гость говорит, что был в этой обуви на кладбище, то я сначала стелю тряпочку и разрешаю ему ступить только на нее.

— Почему?

— Ну, понимаешь, на обуви ведь может остаться земля, мертвая земля, и как представлю, что она будет лежать в моей квартире…

— Но, может, человек уже давно на кладбище был…

— Да какая разница, земля-то все равно на подошвах остается!

— А… Ир, и давно это у тебя?

— Что?

— Бзик с кладбищенской землей?