Тогда, в дождь

— И тебе, думаешь, было бы легче?

— Мне-то, наверное, нет, — вздохнула она. — Но ему, бедняжке Йонису… О-о! — воскликнула она вдруг. — О-о! — повторила печально. — Я же совсем забыла!..

— Что с тобой. Мета? — спросил я. — О чем ты?..

— Мы ведь уговаривались! На семь!

— С Грикштасом?

— Ну да, с Йонисом… Билеты в оперный. Не забывай, я ведь его жена.

— Постараюсь… Хотя, поверь, это чертовски трудно. Как и то, что ты с этим Жебрисом… или с Даубарасом…

— О-о! Это совсем другое, Аурис… совсем!

— Что — другое? На редкость похоже. Во всяком случае, для меня, олуха. Как две капли воды похоже.

— Ах, Аурис! Если бы ты знал, как давно мы с Йонисом нигде не бывали… сначала его приступы, потом…

— Совесть заговорила? Наконец-то…

— Ты уж не смейся, ладно? Не спеши с этим. Не все стоит высмеивать, Аурис.

— Да я только…

— Ты понятия не имеешь, что это значит, когда такой человек… когда все время какое-то предчувствие…

— Предчувствие?

— Да, да… Другой на его месте бы… давно…

Где-то у нас под ногами, внизу, снова прогромыхал состав.

— Поезд, Мета!

— Что-что?

— Поезд… вон там… Восьмичасовой… Ровно в восемь отбывает…

— О-о!

Она так искренне огорчилась, что у меня сжалось сердце; что я наделал! Виноват опять-таки был я, лишь я один — этакий недопеченный франт, разгуливающий под ручку с чужими женами в парке; этакий сам не знающий, чего хочет, ветрогон; что ей скажет Грикштас? А мне? Неужели я, ни дать ни взять токующий глухарь, не чувствовал, что именно все так и завершится: оба мы куда-нибудь опоздаем и оба будем из-за этого страдать — как напроказившие дети, да не только она, супруга с билетами на оперу в кармане, но заодно и я, ночной дежурный по редакции; «свежий глаз», черт бы меня подрал; наоравшегося за день Бержиниса Грикштас отпустил куда-то в Дзукию, к родным, а я, курсант-холостяк… Приду, явлюсь, куда мне деться… как же… непременно…

Я поежился, словно проглотил что-то очень горькое, и взглянул вниз: там все еще катил поезд. Дон-дон-дон — погромыхивали колеса на стыках; у-у-у… Неужели однажды он спас меня? Поезд всегда был мне другом; он вез меня через всю Россию, вез меня вместе с моей тревогой и сладостной надеждой на будущее, вез на фронт, а Агрыз… мой добрый друг поезд, не раз выручавший при решении таких мучительных, запутанных задач… Ийя — с Алибеком… Ийя — с Алибеком… А Ева с Даубарасом… А я… Я схватил Мету за руки и привлек к себе.

— Мета, — проговорил я, едва ли не задыхаясь. — Бежим отсюда, Мета… сейчас же!

Она, кажется, не сразу поняла, о чем я, а возможно, все еще думала о Грикштасе, о непростительной нашей забывчивости и о том, что будет дальше.

— Мы? — удивленно переспросила она, точно эхо. — Отсюда? А куда?

— Куда угодно. Хоть на край света.

— На край света? Ауримас, ты… — она задрожала всем телом. — Что ты там найдешь, на краю света? Милый мой младенец! Уж если нам с тобой суждено…

— Никуда из Каунаса, да? — выкрикнул я, вспомнив что-то былое, ах, я прекрасно знал, что именно! — Пусть хоть бомбы, пожары…

— Я каунасская, Аурис. Или это тебе ничего не говорит? Совсем ничего?

— Неужели ты думаешь, что так жить…

— Я вижу, вижу, но… Живут же люди! Ведь у всех, Ауримас, есть свой крест, и как-никак…

— То «люди»… но я… то есть мы… Ты подумала, как жить нам? Ну, дальше… в этом городе, где…

— Как всем. Будем жить как все люди, Аурис.

— Как Даубарас? — я впился в нее глазами; у меня из головы не шел он — вновь распластавший над нами свои черные крылья орел, столь неожиданный для меня интерес Меты к его письму; Жебрис в данный момент беспокоил меня куда меньше. — Неужели как Даубарас?

— Почему — как Даубарас? — она резко отпрянула и поправила волосы; я почувствовал пряный аромат. — Он в Вильнюсе, Аурис.

— Для меня он везде.

— Необязательно, как Даубарас, слышишь. Можно и как Грикштас. Как Йонис.

— Как Йонис?

— Да… Он порядочный… Даже слишком порядочный, бедненький мой Йонис.

— Как Йонис? — криком выкрикнул я; кровь бросилась мне в лицо, я успел это заметить. — А если я не хочу, как Йонис, а?.. Обманутый, одураченный… никогда!

Я словно физически почувствовал себя в шкуре Грикштаса, мне стало мерзко; это было чересчур.

— Нет, нет! Нет!

— Ох, дурачок ты мой желторотый, — она вздохнула и прислонилась спиной к дереву, близ которого мы стояли; почти задыхаясь, я ощущал ее пьянящую близость. — Милый ты мой дурачок, — она тронула меня рукой; легко, точно тень. — Разве мы кого-нибудь обманываем? Может, только самих себя… — Ее голос теперь был совсем тих. — Ты подумай. Сам видишь, какой он… он все знает и…

— Знает? — воскликнул я.

— Испугался?

— Ну, ты могла бы понять… мы ведь даже как будто… еще…

— Нет, нет! — она замотала головой. — Не то, глупыш. Знает о себе. О том, что умрет. И, может, скоро, потому что врачи… говорят, еще один приступ — и конец…

— Врачи?

Ах нет, не то — я почувствовал облегчение; Йонис знает не то, что мы с Метой, он даже, может, совсем… И вдруг я осознал весь ужас этого разговора, всю бездну, стоящую за ним.

«Сволочь я… какая же я сволочь, люди добрые… о чем я думаю… что делаю…»

— Слушай… а ты? — пробормотал я, радуясь, что темно и Мета не видит моего лица. — А ты, как это перенесешь?

— Я? — она вздохнула. — Я привычная, Ауримас.

— Привычная?

— Тяжело, но приходится…

— Не пойму, — я пожал плечами — Ты уж меня прости, но что-то я никак не пойму, что ты имеешь в виду, Мета.

— К сожалению, здесь и понимать нечего… Просто, Аурис, я родилась под такой звездой… под которой суждено расставаться и расставаться. Под такой уж звездой, Аурис…

— Но, Мета…

— Да, да, это так… Так!

Вдруг она привстала на цыпочки, сжала ладонями мои горящие щеки и поцеловала в лоб. Это было странно и неожиданно — меня в лоб; так, Аурис, так; не в губы, а в лоб, в самом деле, точно маленького; обдало близостью женщины, дохнуло домом; я вскинулся, как выхваченный из воды сом, и простер руки, словно желая поймать дыхание Меты, ее поцелуй, который точно жаркая искра обжег мне лоб; Мета повернулась и быстро убежала по дорожке.

Она исчезла, а я все стоял, глядя на вспыхивающие во тьме красные глазки туннеля, и думал обо всем этом — столь кратком и в то же время столь тягуче длинном дне, о Мете, о себе, Грикштасе, — и чувствовал себя так, словно кого-то предал, безвинно осудил или выдал, — так, быть может, чувствовал себя Жебрис, выпущенный из тюрьмы и пригретый дочерью профессора Вайсвидаса; или Даубарас — тогда, за неделю до войны; но то были Жебрис и Даубарас, а я… Йонис Грикштас, по-моему, тоже думал, что я не такой…