Только для голоса

Я стала считать про себя, сколько же минуло лет с тех пор, считала и тут же забывала, спокойно начинала пересчитывать заново, но в тот момент, когда четко осознавала цифру и оставалось лишь произнести ее вслух, вдруг снова забывала. Не знаю, сколько такое длилось, журналистка вроде не беспокоилась, но я разнервничалась и с каждой минутой волновалась все больше.

Именно эта заминка и послужила всему причиной. Веришь ли, я просто не ожидала, что так получится, но вдруг потеряла нить, сбилась. Вот что значит возраст. Я все пыталась сообразить, о чем же надо говорить, как продолжить свой рассказ, но в голове зияла пустота. Камера работала, только ее жужжание и было слышно в комнате, больше ничего. Спустя некоторое время журналистка, желая помочь мне, заговорила сама: «Ваша мать тоже умерла трагически, это правда? Не хотите ли раскрыть нам, как все произошло?»

Она застала меня врасплох, в тот момент я думала не о матери, а совсем о другом. Вместо лица матери передо мной возник чайник, стоящий на кухонной плите, с потрескавшейся накипью на дне, я отмахнулась от чайника и произнесла: «Она умерла…» Но тут мне почему-то представилась герань, что стоит на окне, вся пожелтевшая, высохшая, потому что вот уже три года, как я не меняла землю… Но я отогнала и герань, а дальше все совсем смешалось. Знаешь, как бывало в детстве: кружишься на одном месте с закрытыми глазами, все быстрее и быстрее, а потом, когда внезапно остановишься и откроешь глаза, все вокруг еще продолжает вертеться, и ты не понимаешь, где находишься, словно Мальчик-с-пальчик в лесу, или что-то в этом роде. Так случилось и со мной, я окончательно запуталась и перестала сознавать, где я.

Тут журналистка повторила вопрос. Разумеется, она знала ответ и задала его только для зрителей. Она спросила: «Ваша мать исчезла из больницы, не так ли?»

Вот тогда пробка вылетела и все вырвалось наружу — изо рта, из глаз. Я закричала: «Не знаю!»

И разрыдалась. Я увидела лицо своей матери среди простыней и подушек, ее высохшее тело, и я видела ее — не просто представляла, как сейчас, когда рассказываю тебе, а словно наяву, точно все происходило именно в тот самый момент. А тогда, давно, когда это действительно произошло, я не плакала, и потом никогда не пролила ни единой слезинки, и все последующие годы старалась не вспоминать о случившемся. Но тут вдруг, почти семьдесят лет спустя, мама неожиданно оказалась передо мной, будто наяву, — лежит в постели, а через минуту кровать ее уже пуста, и крытый немецкий фургон отъезжает куда-то у меня на глазах. И я буквально заскрипела, словно старая лодка. Я понимаю, что произошло, — так проявляется, выплескивается наружу старческая сентиментальность. Почему-то с годами все чаще хочется плакать, прольешь слезу и не можешь остановиться, и так длится часами, и ничто не может утешить тебя. Сердце слабеет, еле бьется, веки делаются дряблыми. И перестаешь плакать, только когда уснешь. Такое случилось со мной и вчера перед камерой. Даже сейчас, когда рассказываю тебе все это, чувствую, как краснею от стыда.

Журналистка замерла в напряжении, с блокнотом в руке, и камера продолжала работать. Я думала, ее выключили, но, оказывается, нет, и все стояли не шелохнувшись, будто загипнотизированные ядовитой змеей. А я рыдала все громче, вспоминая свою мертвую мать, просто не могла не плакать, хотя знала, что меня снимают, но все равно не могла остановиться. Продолжая рыдать, я жестом попросила прекратить съемку. У меня больные ноги, ты же знаешь, и я не могла подняться с кресла и уйти в другую комнату, поэтому я только жестом попросила остановить все, но ничто не помогло. Тогда я закрыла лицо руками, и слезы ручьем полились мне на грудь, я почувствовала сквозь кофточку теплую влагу и подумала, что вот сейчас соберусь с силами и скажу: «Все!» Непременно скажу. И я уже готова была произнести это слово, уже открыла рот, как вдруг неожиданно для себя самой закричала: «В холодильнике больше нет масла!»

Только тут все зашевелились и выключили камеру.

Когда они ушли, я все еще рыдала, я проплакала всю ночь. Как ты думаешь, можно остановить их? У тебя ведь столько знакомых, попробуй выяснить. Я потеряла всякий покой, совсем перестала спать. Это тоже возрастное — зацепишься за какую-то мысль и никак не можешь от нее отвязаться. Все прорвалось наружу. Словно эта штука в самолете — черный ящик. Летит себе самолет спокойно, долго, и все идет нормально, ящик сообщает — пролетели над морем, над горами, миновали грозу, все в порядке, все хорошо. А потом самолет падает и разбивается, находят черный ящик, вскрывают его и обнаруживают, что два или три болта уже давно отвинтились, а потом добавилась вибрация крыла, а еще раньше и вибрация двигателя, и в результате самолет взорвался со всеми своими секретами внутри, в своем черном сердце.

Зачем я тебе говорю это? Говорю, говорю… Хотя ничего не понимаю ни в самолетах, ни в черных ящиках, просто читала в газетах. «Говоришь, потому что у тебя есть язык», — обычно объяснял мне отец. Это верно. А знаешь, с тех пор как я осталась совсем одна, у меня появилась привычка разговаривать с самой собой. И я могу болтать так долгими часами, отчего возникает нечто вроде звукового фона, словно радио верещит. Посмотри на мою герань. Что сделать, чтобы она ожила? Стоит вся пожелтевшая. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что вот сейчас вырву ее из горшка и выброшу. Однако ничего не предпринимаю, и вечером она остается все там же, еще более пожухлая.

Каждый раз, когда ты навещаешь меня, я удивляюсь. Зачем, спрашиваю я себя, ты приходишь? Неужели только из жалости? А отчего же еще? Я ведь дряхлая старуха, день ото дня глупеющая все больше и больше. Не надо возражать. Я сама все вижу. Иду в другую комнату взять там что-то, а прихожу и уже не помню, за чем шла. Послоняюсь немного и вернусь. Знаешь, что я сделала позавчера? Слила горячую воду из кастрюли, так и не опустив в нее макароны… С тобой тоже бывает такое? Возможно, хотя в молодости все идет по-другому, тогда забывают лишь по одной причине: чем-то другим занята голова. Я поняла, что действительно постарела, когда обнаружила однажды, что если прежде воспоминания все как миленькие выстраивались в один ряд — хорошие и плохие, важные и незначительные, то теперь… Поначалу отлично помнишь, с кем виделась вчера и что случилось в конце года шесть лет назад, все следует в памяти одно за другим в четком порядке, словно жемчужины на нитке ожерелья. А с годами начинаешь замечать, что не можешь припомнить, что-то выпадает из головы. И возникает ощущение, будто память… ну как пол в деревянном доме, где некоторые доски постепенно прогнивают, но оттого что на вид они, хоть и трухлявые, все одинаковы, ты спокойно ходишь по ним, пока вдруг какие-то не проваливаются и не исчезают этажом ниже. Сгинет такая доска, и все вокруг тоже словно устремляется за ней. Чем больше проходит времени, тем больше в доме подобных провалов, и все превращается в некий круговорот, и ты все осторожнее двигаешься среди зияющих дыр, ведь из-за малейшей ошибки и то немногое, что еще сберегаешь, тоже может рухнуть и пропасть навсегда.

И тогда все погружается во мрак, не так ли? Кругом кромешная тьма, но ты еще жива. И что самое ужасное и больше всего возмущает — сердце и желудок работают как ни в чем не бывало и могут действовать еще много лет, когда ты, по сути, уже и не существуешь.

Окружающие заботятся о тебе: кормят лучшими продуктами, запачкаешься — моют, точно ребенка; разговаривают с тобой — тоже как с младенцем. Все делают для нормальной работы твоего сердца, твоего желудка, притворяются, будто им важнее всего, чтобы нормально функционировали эти органы. И я нередко думаю — единственное, в чем мне повезло в этой жизни, что я стара и одинока и у меня нет никого, кто стал бы заботиться о моем кишечнике. Помнишь госпожу Д.? Ты знала ее? Представь себе, вот уже три месяца ее дети вынуждены запирать мать дома на ключ. Каждое утро она встает, идет в кухню, спрашивает, где ее школьный завтрак, и приветствует всех: «Чао, чао, я пошла в школу!..» Понимаешь? Так лучше уж пусть пожарные найдут меня бездыханной на полу.

Видишь ли, порой, проводя тут в одиночестве целые дни, наблюдая, как постепенно меркнет свет и комнату окутывает полумрак, как следом опускается ночь, сидя в кресле под этой вот лампой, читая что-нибудь иногда, чаще свои любимые стихи, но вскоре откладывая книгу из-за усталости, я нередко закрываю глаза и думаю, убеждая саму себя, что душа все же определенно существует.

А на другой день мне звонит госпожа Д. и с восторгом сообщает: «Я так рада — получила сегодня четверку по математике. Придешь ко мне делать уроки?» И тогда я спрашиваю себя, если душа вообще существует, то где же конкретно душа госпожи Д.? Может, она уже вознеслась на небеса и ожидает, когда к ней присоединится ее тело? Или же никакой души нет и никогда не было, а есть только сердце, кишечник, язык, ну и так далее. Но если все же душа где-то начинается, то где? А если кончается, — опять же, где? Где она выживает? Может, есть какой-то склад, где она хранится? Либо она переходит из одного тела в другое, как собака, ищущая хозяина? Очевидно, такими вопросами не следовало бы задаваться, не так ли? Надо просто верить, а не ломать голову. Но у меня всегда была такая скверная привычка, и я не могу избавиться от нее. Я лицемерна, мне следовало бы сказать себе: души нет, ну и ладно. А я, наоборот, хочу верить, что она все-таки существует. Но только мне никак не удается увидеть ее, и я просто не понимаю, как она перемещается из одного места в другое. Отрывается? Отклеивается и приклеивается? Или вся состоит из шариков и перекатывается?

Знаешь, когда я была маленькой, мой отец придавал очень большое значение субботе, хотел, чтобы к этому дню все относились с уважением. Поэтому от заката в пятницу до заката в субботу мы прекращали все дела. Мне это очень нравилось, потому что немного походило на детскую забаву, не знаю, играют ли сейчас в нее дети. Игра называлась «Прекрасные скульптуры». Дети резвятся, бегают, прыгают и вдруг по внезапной команде одного из них тотчас замирают в различных позах. Утром в субботу у нас с отцом была такая привычка — мы отправлялись с ним вдвоем гулять по городу. И тогда он, крепко держа меня за руку, говорил: «Смотри, видишь, как все двоится? И знаешь почему? Потому что в этот день, только сегодня, в субботу, ты видишь все двумя глазами — своими собственными и глазами души». Это было похоже на колдовство, на волшебство. В детстве обычно очень любят нечто подобное, хорошо бы сохранить такую любовь и во взрослом состоянии. Так или иначе, то, о чем я рассказала, отнюдь не было выдумкой, а происходило на самом деле. В субботу мне слышались какие-то шумы, шорохи, шепот, а в воскресенье или во вторник они никогда не возникали. Я все видела раздвоенным, с одной стороны находилось тело, остававшееся недвижным, с другой — нечто иное, что двигалось вперед, перемещаясь между предметами проворно, словно рыба в воде, как ловкий и стремительный угорь. Конечно, странно, но по субботам мне определенно казалось, будто я становлюсь легче, точно и совсем невесома. У тебя тоже появлялось такое ощущение, когда ты жила в Израиле? Тогда сможешь понять меня. Иногда мне приходит в голову одна фантазия — начинаю воображать себя каким-нибудь очень важным политическим деятелем, главой государства или что-нибудь в этом роде. Знаешь, что бы я сделала, случись такое? Нет, я не стала бы издавать никаких грандиозных законов, проводить реформы и устраивать революции, нет, я только ввела бы один обязательный для всех день отдыха, не просто выходной, он уже есть, а именно день отдыха. Я уверена, что вскоре все почувствовали бы себя намного лучше. Знаешь, в субботу даже моя мать всегда оставалась абсолютно спокойной. Этот день она обычно почти целиком проводила в кресле у граммофона. Тихо шевелила пальцами или негромко подпевала детским песенкам. Сколько ни стараюсь, не могу припомнить, чтобы в субботу у нее случился какой-либо серьезный кризис. А в другие дни — да, такое бывало. Особенно опасные срывы приходились на смену времен года — между зимой и весной, летом и осенью. У нее была такая навязчивая идея: она считала, что в ее мозгу обитают какие-то вирусы, будто бы они сидят там и заставляют извилины поскрипывать, крошат их на мелкие кусочки и, наконец, поедают. Единственным своим спасением она считала пчел, только они своими длинными жалами могут вытянуть, извлечь все эти вирусы один за другим и могут, словно буравами, просверлить все — волосы, кожу, черепную крышку. Это будет выглядеть дикой, безжалостной охотой, но в конце концов добрые насекомые победят, все вирусы погибнут, и она будет навсегда спасена. И я хорошо помню, как она стоит с распущенными волосами у окна и громко призывает пчелиный рой. Нет, мать не родилась сумасшедшей, иначе отец не женился бы на ней. Более того, если послушать дедушку и бабушку, так она была на редкость славной и покладистой девушкой. Видимо, на нее повлияло мое рождение. Все началось — как мне рассказали, когда я выросла, — вот таким образом: часа через два после родов она почувствовала, что испачкалась, хотела вымыться и, увидев меня, закричала: «Уберите прочь эту уродину!»

Потом врачи объясняли, что такое могло произойти по самым разным причинам, но мне-то от этого не легче? Я ведь уже существовала, появилась на свет и оказалась дочерью сумасшедшей женщины. Уже ребенком я получила нечто вроде клейма, понимаешь? И оно сокращало мою жизнь. Я постоянно чувствовала его, словно оно сидело в засаде. Ты ведь тоже боялась сойти с ума? Думаю, рано или поздно нечто такое случается со многими, это почти нормальное явление. Однако для меня, видишь ли, все складывалось немного иначе. Я понимала, более того, я точно знаю, что ее кровь смешалась с моей и течет по моим сосудам. Бывает, по ночам даже слышу, как она переливается во мне и зовет, да, да, зовет: «Ну, иди, иди же сюда, иди ко мне». На прошлой неделе я смотрела по телевидению документальный фильм о японских карликовых деревьях. Как это ужасно, только японцам такое могло прийти в голову! Знаешь, что они делают? Берут самые обычные деревья, разных видов — яблони, сосны, оливы, — с нормальными семенами и листвой обычного цвета и не дают им расти нормально. Кто-то все время следит за ними и постоянно подрезает ветки то там, то тут, подавляя тем самым их развитие и вынуждая оставаться низкорослыми. Вот так и я, совсем одна, постоянно вынуждена думать маленькими-маленькими мыслями, как обыкновенная посредственность. Прекрасно помню, например, что в юности, когда сама природа словно пробуждает в человеке желание объять весь мир, возвращаясь летними вечерами по берегу моря, я ощущала над собой звездное небо, оно было там, наверху, натянутое, точно гигантская простыня, накрывающая все вокруг; я знала, что оно там, это сверкающее небо, к тому же очень красивое, но я никогда не запрокидывала голову, чтобы увидеть его, не позволяла себе этого. Я боялась, понимаешь? Я вообще пугалась темноты, тишины, далеких огней, опасалась всего, что скрыто в засаде. Многие годы я бывала на пляже, но никогда даже не ступала в воду. Я никогда не начинала читать книгу, не узнав предварительно ее краткое содержание.