Только для голоса

Говоришь, иначе было бы слишком однообразно? Да, но кто сказал, что однообразие — это плохо? Опыт заставляет совершенствоваться? Не думаю, ибо мир не меняется, вечно повторяются одни и те же драмы. Для себя, знаешь, чего бы я хотела? Жить, как растение, вот стать бы кипарисом, священной оливой, каким-нибудь деревом, корни которого уходят глубоко в землю, а крона поднимается высоко в небо. Они тоже чувствуют? Открыли в Америке?! Нет, я не знала, в таком случае отказываюсь от своих слов, не хочу быть даже деревом, ничем не хочу быть.

Но все это я понимаю сейчас, а в двадцать четыре года даже не подозревала. Работа Бруно шла неплохо, я занималась домом. Весной нас обоих охватила какая-то странная эйфория, мы испытывали нечто подобное только в год нашего обручения, какой-то внутренний порыв, и зачать ребенка в столь благоприятный момент было делом самым естественным, что мы и совершили. Жизнь опять брала свое, понимаешь?

И в самом деле, как только я почувствовала, что оказалась в положении, то сразу подумала, что вот, наконец, наметилась граница. Ребенок как бы означал, что ставится точка на прошлом и теперь все начнется заново, все пойдет по-другому. Первые месяцы я была счастлива, мы оба испытывали одинаковое чувство. Ты еще такого не знаешь, но, когда женщина оказывается беременной, в ее организме происходят какие-то изменения, нечто вроде раскрепощения, что разливается по всему телу. Каждый день что-то меняется, смотришься в зеркало и обнаруживаешь: глаза твои стали ярче, выразительнее. Случаются и неприятности, конечно, но их почти не замечаешь, ты сияешь — светишься изнутри, ибо чувствуешь, как все в тебе движется, начинаешь верить, что существует некий высший порядок и ты — его составная часть. Для меня во всем этом заключалось и другое очень важное обстоятельство — надежда, что с появлением ребенка Бруно вылечится и перестанет оглядываться назад. Кто-то из наших знакомых выбрался из прошлого именно так — благодаря ребенку. Почему же у нас должно быть иначе?

Осенью Бруно снова сделался мрачным, и у него произошло несколько острых кризисов. После одного из них он ушел из дома и пропадал где-то целых два дня. И все же, несмотря на приступы, я продолжала надеяться, убеждала себя, что ребенок ведь есть, он во мне, внутри, и Бруно просто еще не видит его. Когда же малыш родится и Бруно увидит его, то все изменится к лучшему.

Я родила в декабре, роды прошли нормально. На другой день, еще в клинике, Бруно сфотографировал меня с ребенком на руках. Снимок предназначался моему отцу, мне хотелось, чтобы и он знал — жизнь продолжается, у меня достает сил двигаться дальше. После окончания войны отец остался в Израиле, женился. Жил в кибуце; судя по письмам, был счастлив.

Странно, но первые месяцы после родов я почти не помню. Девочка полностью отнимала мои силы и время. Не то чтобы она была трудным ребенком, нет, спокойным и нормальным. Убивало меня другое — они оба не могли прожить без меня, без моих забот даже часа. Всю неделю Бруно проводил у себя в офисе, даже обедать не приходил домой, и мы собирались все вместе только по субботам. В хорошую погоду ходили гулять к морю. Мы мало разговаривали в ту пору, да и вообще всегда не много говорили друг с другом, и все же я чувствовала, как нас объединяет нечто нерушимое, чего я прежде никогда не ощущала. Думаю, это были гордость, счастье, упорство. Мы понимали, что правильно сделали, бросив вызов судьбе… Стоило посмотреть на девочку, чтобы убедиться в этом, она с каждым днем становилась все живее, все веселее. Казалось, на ней никак не отразились наши страдания. Бруно обожал ее и каждую минуту брал на руки. В те времена, знаешь, — теперь такое кажется странным — отцы никогда не занимались маленькими детьми, они предоставляли все заботы матери, опасались сделать больно ребенку, испачкаться. Обычно отцы начинали замечать, что у них есть ребенок, когда он уже отправлялся в школу. А Бруно был в этом отношении совсем другой — он сразу же полюбил дочь.

Ну а что чувствовала я, ты, наверное, представляешь, да? Впервые с тех пор, как помнила себя, я не видела вокруг мрачных туч, передо мной сиял чистый, безоблачный горизонт.

На этом чистом небе я видела все: как вырастет Серена, как счастливо пройдут ее детские годы, как она повзрослеет, как мы начнем медленно увядать. Мы постареем под этим небом и однажды, подобно постепенно гаснущей свече, под этим же небом спокойно скончаемся. Время от времени, дабы укрепить собственную уверенность, что все произойдет именно так, — ты же знаешь, в душе я всегда во всем сомневаюсь — я даже вела кое-какие подсчеты. Припоминала всех своих знакомых — вот с ним уже произошло то-то, а с тем уже ничего не случится. Третий, напротив, прожил замечательную жизнь, и, наверно, ему надо ожидать каких-то событий. Я походила на провизора с аптечными весами, все взвешивала и судила. Вывод, однако, бывал всегда один и тот же: кто много страдал прежде, больше мучиться не будет. Это была детская игра — поистине детская и в то же время полезная, так как помогала мне успокаиваться. Мне хотелось уверенности, что наши жизни вне опасности.

Знаешь, взаимоотношения людей со страданием весьма странные. Пока оно небольшое, мы весьма негодуем, думаем, что раз случилось нечто ужасное, то уж дальше ничего не может произойти… Почему? Потому что ведь такое было бы несправедливо. В нас живет некое ощущение нерушимого равновесия. Мы думаем, будто жизнь — это праздник, а страдания — порции торта. Каждому приходится по одной, не больше.

Однако потом… Не знаю, имеет ли тут значение биологический фактор, но мы стареем, сил становится меньше. И в какой-то момент оказывается, что уже не ждешь от жизни ничего хорошего, а только одни огорчения. Начинаешь на все смотреть иначе и лежишь все время на солнце, подобно животному с перебитым хребтом. Даже если и хочешь уйти, не можешь и остаешься под его лучами, уже не понимая, ждешь ли чего-то или теперь тебе уже всего вполне достаточно.

Ты когда-нибудь собиралась иметь ребенка? Я слышала, сейчас в моде матери-одиночки. Да, наверное, пока дети маленькие, воспитывать одной проще, но, когда они подрастут, как ты объяснишь им отсутствие отца? Ты, верно, не поступила бы так? Правда? Не думала я, что ты столь мудра. Говоришь, ребенок — это плод любви? Конечно, мысль правильная; только, поверь мне, тот, кто стал родителем, никогда не будет утверждать подобное. А знаешь, что такое ребенок на самом деле? Мешок, куда ты бросаешь все подряд, забрасываешь и то, чем владеешь, и то, чем хотела бы владеть. Кидаешь туда и свои несбывшиеся надежды, и терзающие тебя страхи — словом, все, что имеешь и чего не хотела бы иметь. Видишь ли, когда рядом твой ребенок, нередко ошибаешься в своих поступках. Но спасает ли от ошибок их признание? Нет, не спасает. Я с самого начала поняла почти все свои промахи, но это ничего не изменило. Потому что, стремясь бросить в такой мешок всего побольше, ты забываешь, что мешок этот живет по своему нраву, что у него уже есть собственная история.

Знаешь этот детский способ решать споры? Если надо сделать что-то такое, что никому неохота делать, все разрешается с помощью соломинок Кому достанется самая длинная, тот, хоть и не хочет, но делает. Вот так и тут. Даже если ты знать ничего не желаешь, если обманываешь себя, считая, будто сама день за днем формируешь собственное дитя, на самом деле твой ребенок, да и все прочие дети уже держат в руке свои соломинки, и на них все обозначено. И жребий этот бросают без тебя, еще до твоего рождения.

Да, ты права, можно и выбирать. В тридцать лет еще не поздно думать, что выбор возможен, но в восемьдесят — нет, в такое уже не веришь. С возрастом становится ясно: не мы выбираем, но нас выбирают.

Зачем? Кто? Не спрашивай. Я лишь констатировала это прежде и подтверждаю сейчас.

Дай-ка сюда твою куртку, ведь жарко. Весна нагрянула столь внезапно, никто и не ожидал ее. Всякий раз, когда вижу, как ты идешь впереди меня по коридору, мне кажется, будто ты еще немного вы росла. Разве ты не перешагнула уже возраст, когда перестают расти? Может, наоборот, это я становлюсь меньше? Со стариками такое случается, мясо на костях сохнет, да и сами кости уменьшаются в объеме, словно тихо готовятся уйти в никуда… И все же мне действительно показалось, будто ты выросла с прошлой недели. Много занимаешься гимнастикой? Возможно, именно по этой причине. А знаешь, почему я так говорю? Не потому, что завидую тебе. Я уж такая, какая есть. Мне хотелось бы иметь такую дочь, как ты. Серена всегда ходила ссутулившись, втянув голову в плечи, казалось, каждую минуту ожидает удара. Я без конца твердила ей: «Выпрямись, смотри вперед, ведь на старуху похожа». Она сердила меня, так как в ее возрасте я тоже сутулилась, да и сейчас продолжаю. Мне хотелось бы, чтобы она походила на Бруно. Он был атлетического сложения, плечи широкие, в молодости много занимался спортом. Даже когда вернулся из лагеря, все равно было видно, какой он сильный. Понимаешь? Вот тебе и история с мешком, которая повторяется. Возможно, твои родители тоже хотели иметь вовсе не такую дочь, верно я говорю?

Я сказала, что она была живой и веселой девочкой? Это верно, была. С рождения и почти до двух лет. А потом… вот я и почувствовала себя обманутой, словно кто-то предал меня. Ожидалось, что она вырастет такой же веселой и жизнерадостной, какой была в раннем детстве, а оказалась совсем другой. И куда все делось?

Столь счастливая картина — мы с мужем и ребенок — существовала недолго. Как только Серена начала говорить и бегать, Бруно словно подменили. Его все стало раздражать. В самом деле, такой возраст — два, три годика — самое трудное время, постоянно надо быть рядом с ребенком, следить, чтобы не ударился, не упал, не повредил себе что-нибудь. Дети же хотят все потрогать, хватают все подряд, бросают на пол, ломают. Немало требуется терпения. А вскоре они начинают и капризничать. Одна моя подруга, психолог, утверждала, что дети делают так нарочно — это способ доказать себе и окружающим, что они существуют на свете. Тогда еще я ничего такого не знала, считала, просто капризничает ребенок, и все. Но вот однажды за столом Бруно взорвался. Девочка трижды бросала ложку на пол, не желая ничего есть, и тогда он внезапно — я даже не ожидала от него такого — вскочил и закричал: «Ты даже не представляешь, как тебе повезло!» — и выскочил из дома, хлопнув дверью.

Вернулся он только на следующее утро. Я не спрашивала, где он был, подозреваю, он и не сумел бы ответить. Так или иначе, с того дня у них началось нечто вроде войны. Бруно только и делал, что внимательно следил, не портит ли что-нибудь дочь. Упрекал меня, говорил, что я недостаточно строга с ней. То и дело кричал, потом пропадал где-то по нескольку дней. Я пыталась быть построже с девочкой, успокаивала ее, делала все, чтобы она не раздражала Бруно, но, полагаю, Серена чувствовала его враждебность, поскольку день ото дня становилась все упрямее. Понимаешь ли, смысл моей жизни заключался в них двоих, и вдруг им обоим не стало до меня никакого дела. Они вели какую-то свою личную войну, а я оказалась между ними, как деревянный столб между двух огней. Почему? Не знаю. Наверно, можно объяснить это вот так: Бруно где-то в глубине души, даже не понимая толком, в каком именно ее уголке, возненавидел саму жизнь, а Серена была ее олицетворением. Да, однажды я попыталась поговорить с ним, после одного из самых сильных кризисов. Когда он вернулся домой, я сделала вид, будто ничего не произошло, а вечером, едва Серена уснула, прошла в гостиную, села напротив него и сказала: «Бруно, мне надо поговорить с тобой». Я успела произнести только эти слова, как он тут же расплакался, закрыл лицо руками, буквально зарыдал, сотрясаясь всем телом, совсем как ребенок.