Только никому не говори
Шрифт:
– Сумасшедший дом! — простонал Дмитрий Алексеевич. — Когда же все это кончится?
– Сейчас. Она нам скажет. Анюта, кому вы помогаете' (Молчание.) Вы кому-нибудь помогаете?
– А если даже так? А если жалко и страшно за кого-то? — ответила она после паузы устало; одно незабываемое мгновенье мы глядели глаза в глаза; лицо её вдруг исказилось, и я понял, что действительно до сих пор совсем не знал её.
– Кого вам жалко? — спросил я через силу. — Убийцу? Три года назад в июле вы так же ездили в Москву. (Она словно застыла.) Помните, что из этого вышло? Не пора
– Я вас ненавижу, — произнесла она очень тихо, но вполне внятно, повернулась и ушла в дом.
Все было кончено — для меня, во всяком случае. Но официальную концовку ещё предстояло организовать. Какой же я идиот! Нет, идиот облагорожен классикой, а я просто неудачник. Я сказал:
– Поезжай, Петя, в Москву. Сиди дома, не высовывайся. Но знай: про твои полевые лилии известно бухгалтеру. Жди моего звонка, наверное, ты понадобишься.
Петя кивнул озабоченно и помчался к калитке спортсменским аллюром. Я наконец взглянул на художника.
— Дмитрий Алексеевич, вы меня проводите до больницы? Вот теперь мы с вами имеем возможность заняться настоящей, великолепной, убойной ловушкой.
И берёзовая роща распахнулась нам навстречу.
Я почти не спал. Уже под утро увидел сон, до отвращения реальный. Будто просыпаюсь один в палате, гляжу в окно: пыльные кусты сирени начинают шевелиться, чуть-чуть, едва заметно, потом сильнее, дрожат листы, прогибаются веточки… И главное, я знаю, кто крадётся там, в зелёной тьме, но не могу шелохнуться, крикнуть, встать. Ничего не могу, все безнадёжно. А шевеление и шелест приближаются к моему окну… приближаются… вот!.. Просыпаюсь.
Мои неосведомлённые о вчерашних событиях помощники спят безмятежно и крепко, о чем свидетельствуют матёрый размеренный бухгалтерский храп, а в промежутках едва слышное юное посапывание. Лицо Павла Матвеевича в предрассветных сумерках кажется внезапно молодым, энергичным и собранным… наверное оттого, что не видно его кротких, беззащитных, впавших в детство глаз. Он не выдержал, ушёл ото всех, ушёл из того мира и создал собственный — только теперь я могу хоть в какой-то степени его понять. Труднее понять другого. Действительно ли род людской — это «волки и овцы»? Или в каждом из нас есть частица того и другого животного, и в этой самой пресловутой пограничной ситуации (граница — борьба добра и зла) никто не поручится за себя?
Однако надо начинать новый день. И он начался — для меня с приходом Анюты. Она быстро подошла к моей койке — я доедал манную кашу — и спросила:
– Куда вы дели Дмитрия Алексеевича?
– То есть как?
– Он исчез.
– Когда?
– Доигрались? Он предупреждал вас, чтоб вы связались с милицией? Предупреждал или нет? Он чувствовал…
– Анюта, погодите, ну что вы сразу так трагически…
– Как тогда… все, как тогда! Понимаете? Пустой дом, свет на кухне, окно распахнуто в светёлке настежь…
– А где ночью были вы?
– После того как Митя пошёл вас провожать, я уехала в Москву.
– Опять в Москву! Зачем?
– Надо.
– Так. Вы вернулись…
– Вернулась сейчас, утром, дом
заперт, окно…– Вы осматривали дом?
– Да.
– А погреб?
– Да, да, да!
– Машина на месте?
– Её нет. Вы дали ему поручение?
– Да, пожалуй, но он… — я вдруг испугался и вскочил. — Он не должен был уезжать. Он должен был заехать за мной. Мы сегодня…
– Чем вы вчера занимались?
– Ловушкой, — сказал я упавшим голосом.
– О Господи! Да вы просто… идиот! Если уж вы всё знаете, как хвастались, то должны знать, что он способен на все.
– Кто?
– Вы знаете кто. Или не знаете?
– А вы? Вы-то знаете?
– Да!
Я во все глаза глядел на неё.
– Анюта, я идиот! Я не подумал, я был уверен… Иду звонить, вы останьтесь во избежание эксцессов!
– Каких ещё?.. кому звонить?
– Дмитрию Алексеевичу и Пете, ведь они оба… Не забывайте, Петя тоже вчера был здесь…
– Этот ваш Петя! А тому вы собираетесь звонить?
– Кому?
– Убийце.
– Я должен удостовериться…
– Так идите же!
Я промчался по коридору, распахнул дверь в кабинет: Ирина Евгеньевна разговаривала по телефону.
– Что надо? — поинтересовалась она любезно.
– Позвонить… срочно!
– Ах, позвонить! Хватит. Вы с моего телефона не слезаете.
– Ирина Евгеньевна, речь идёт о жизни и смерти!
– Представляете, в какой обстановке приходится работать? — пожаловалась она кому- то в трубку. — Вот ворвался как сумасшедший…
Я вышел в коридор, тихонько прикрыв за собой дверь. Что же могло случиться с Дмитрием Алексеевичем? Никогда себе не прощу! Надо было идти в милицию, а не заниматься убойными ловушками — все сам, сам… Доигрался! Хирург выплыла из кабинета и поплыла по коридору, я не отставал.
– Ирина Евгеньевна, не могу поверить в вашу жестокость.
– А дисциплина?
– А женское милосердие?
– Не милосердие, а женская дурь. Привыкли на нас ездить.
– Привыкли, — согласился я покорно. — На кого ж ещё и надежда, как не на вас?
– Ладно, только коротко.
Я заказал срочный разговор, минут через пять телефонистка проговорила безразлично:
– Абонент не отвечает.
– Перезвоните, пожалуйста! — На что я надеялся? Бездарность и дилетантство.
– Абонент не отвечает.
– Тогда вот по этому телефону попробуйте, — я дал номер Пети.
– Не кладите трубку.
И через несколько секунд я услышал далёкий, но живой — вот что главное! — живой голос:
– Алло!
– Петя? Иван Арсеньевич. Как там у тебя дела?
– Нормально. Иван Арсеньевич, можно я к вам приеду?
– Приедешь, приедешь. А пока сиди дома и будь наготове. Сегодня или завтра — последний срок.
– Иван Арсеньевич, я забыл сказать. Эти самые лилии, они употреблялись как рисунок на тканях. И вышивка…
– Да, да, молодец. Можно сказать, ты и раскрыл эту тайну.
– Раскрыл! Понять ничего не могу, всю ночь думал. Этот Филипп Август, кстати, третий крестовый поход возглавлял…
– В так называемой тьме средневековья, Пётр…