Только никому не говори
Шрифт:
Верочка заглянула в кабинет с криком: «Человека убили!» и исчезла. Я бросил трубку, выскочил в коридор — она как сквозь землю провалилась! Да что ж это такое? Анюта стояла посреди палаты и ломала руки: так и врезался в память умоляющий жест прекрасных женских рук.
– Это он, — прошептала она, увидев меня.
– Анюта, вы…
– Это он. Его машина: старая «Волга» цвета морской волны.
– Где? В роще?
– На шоссе.
– Верка сейчас забегала, — заговорил Василий Васильевич виновато. — Там убитого нашли возле машины. Похоже, Ваня,
– Смерть свидетеля! — крикнул Игорёк.
– Это он во всем виноват! — перебила Анюта, указав на меня. — Он все знал!
– Анюта, я правда не думал…
– Все умерли, кроме меня. Зачем? — она пожала плечами. — Ну не вы, не вы — я виновата, знаю, — она отвернулась и долго смотрела на отца; тот отвечал равнодушным взглядом. — Но в чем смысл? Объясните, ради Бога!
– Когда-нибудь потом я…
– Не подходите ко мне! — и она крупным резким шагом вышла из палаты.
Я побежал за ней. Больница вымерла, очевидно, все, кто хоть как-то мог передвигаться, собрались на месте происшествия. Идти было с полкилометра по шоссе в сторону совхоза. Ещё издали я узнал ветвистый дуб, под которым ждал меня Дмитрии Алексеевич утром в четверг. Прошло три дня. А, будь оно всё проклято! Три недели прошло, всего три недели провёл я в больнице, а дел наворочал… будто жизнь прожил. Я взглянул на Анюту. Она шла чуть впереди, торопясь и тяжело дыша. Сейчас она увидит… Господи, хоть бы его уже увезли!
Труп уже увезли, машину тоже. На обочине толклась странная публика, большинство в ярко-розовых бумазейных халатах: театр-балаган! Анюта растерянно стояла в толпе, я старался не терять её из виду. Ко мне сразу прицепился старичок язвенник из тех, которые «все знают». Оказывается, убитого обнаружил ещё в три ночи (а мы расстались в два — что же произошло за это время?). Какой-то дачник спешил из Москвы в Отраду, как вдруг фары вырвали из тьмы лежащего на шоссе человека.
– Он лежал на шоссе?
– Голова на шоссе, а тулово в траве на обочине.
– Как? — меня всего передёрнуло. — Голова отрезана?
– Зачем? Убит тяжёлым ударом по черепу. Я при милиции тут не был, но все знаю. Лежал, говорят, аккуратно, ничком. Тот, видать, сзади подкрался — и наповал.
– Его личность установлена?
– Слишком быстро хочешь! Что ж он тебе, около трупа, что ль сидел? Он, должно быть, уж…
– Кто убитый, известно?
– Художник московский, удостоверение в кармане… и деньги, говорят… значит, не обокрал. Может, не успел? Этот дачник-то как увидал убитого — мигом в отделение подался. Ну а те быстро управились!
– Несчастный случай исключён?
– Какой тут случай? — удивился язвенник. — Самое настоящее убийство. И заметь, с машиной вот какая закавыка…
– Иван Арсеньевич! — позвала меня Анюта.
– Прошу прощения, — я подошёл к ней.
– Вы собираетесь идти в милицию? — спросила она нервно.
– Придётся. Думаю, вам необязательно, я сам опознаю, и вообще…
– Я пойду. У него, кроме меня, никого не осталось. Только… вы прямо сейчас идёте?
– Прямо сейчас. Все это
слишком серьёзно. Хотите, пойдём вместе?– Иван Арсеньевич… — она заколебалась, но все-таки продолжала, — а может быть, завтра?
– В чем дело, Анюта?
После долгого молчания она спросила шёпотом:
– Вы точно знаете, кто убийца?
– Точно. Потому я и должен идти, не откладывая.
– Но все же… вы исполните мою просьбу?
– Постараюсь.
– Не объявляйте сейчас убийцу в милиции.
– Почему?
– Я хочу, чтоб вы пригласили его вечером к вам в больницу, в палату. Я хочу, чтоб он сам все рассказал. У вас есть, на чем его поймать, есть улики?
– Есть. Анюта, вы представляете, что вас ждёт?
– Я вас прошу.
– Зачем вам это нужно?
– Потом узнаете.
Я задумался.
– Хорошо, но только до завтра. А в милицию я все-таки пойду. Я должен убедиться, что это Дмитрий Алексеевич.
– Я понимаю. Нет, не понимаю! Ничего не понимаю! Ещё вчера… он все на картину свою смотрел, помните? И чай пили в саду-в последний раз… А! ладно! не привыкать!.. Вам тяжело?
– Тяжело, Анюта, очень. Но так и быть, попробуем. Вы сами позвоните с почты — это будет, пожалуй, надёжнее.
– Кому? — спросила она одним дыханием.
– Пете…
– Пете?!
– Борису…
– Борису…
– И актёру. Пусть тайное наконец станет явным… скажем, в семь часов вечера, сегодня, в воскресенье. Вас устроит? Но будьте готовы ко всему: вы этого хотели!
Ушли последние посетители и Ирина Евгеньевна (после раннего воскресного обхода), ходячее население больницы подалось в «терапию» смотреть по телевизору зарубежный детектив; мы ждали. Анюта, задумавшись, сидела возле отца; она застала по телефону только Петю: сумел ли тот известить остальных?
Петя сумел. В восьмом часу послышались шаги в коридоре, вошёл Борис и прямо с порога начал свару:
– Ну! Что вам ещё от меня нужно?
– Сегодня узнаете всё.
Наверное, в моем голосе послышалось что-то необычное: математик умолк, как-то съёжился, постоял в нерешительности.
– А художник где?
– Его нет.
– В каком смысле?
Дверь распахнулась, в палату вошли актёр с Петей.
– Добрый вечер! — пропел Ника. — Мне сегодня звонит юноша прямо в театр… требует на допрос. Я и его кстати подбросил. А тут полный сбор! Неужто разоблачать будете?
Все молчали, Ника огляделся и — странное дело! — тоже вдруг замолчал, глаза забегали. Потом спросил тихо:
– Где Митя?
– В морге, — ответил я.
Средь вновь прибывших взметнулось смятение, я посмотрел на Анюту, и меня поразило её лицо, полное жадной жизни. Такой я её ещё не видел. Она упорно не сводила с кого-то глаз — мне не надо было проверять с кого.
– Прошу садиться! — громко заговорил я, все поспешно расселись по табуреткам. — Итак,
Дмитрия Алексеевича нет больше с нами. Сегодня мы занимаемся разоблачением.