Только позови

Уинч позвонил ему насчет Лэндерса за три дня до начала учений.

Стрейндж не переживал такого потрясения с того дня, как увидел с судна открывшиеся перед ними Золотые ворота. Было десять часов утра. Сшибло Лэндерса примерно в восемь тридцать. Тело перевезли обратно в госпиталь, позвонили Уинчу в Кэмп О'Брайер, и он тут же помчался туда. Поэтому не смог сообщить Стрейнджу раньше.

— Можешь сейчас приехать в наш гарнизонный центр? — спросил Уинч хриплым, придушенным голосом. — Я буду тебя ждать в баре старшего сержантского состава. Дневной пропуск туда есть? Нет? Хорошо, скажи, что ко мне идешь.

Когда Стрейндж положил трубку, его встретил тревожный вопрошающий взгляд его нового начальника, первого сержанта.

— Что случилось? На тебе лица нет. Как будто привидение увидел.

— Что? А… и правда привидение. Дружка моего по тихоокеанскому только что убило. Здесь, в зоне.

Первый сержант оторопел.

— Как же это? Под стрельбы попал? Или гранатой?

— Да нет! Машиной сшибло.

— Ну и ну! — качал головой сержант. — Вы, фронтовики, друг за дружку как за родных переживаете.

— Будь другом, подпишись здесь. Мне надо с моим старшим повидаться. — Стрейндж оторвал от книжки бланк для дневного пропуска в гарнизонный бар. Сержант сначала заколебался: пропуска подписывали только офицеры, и Стрейндж знал правила, но потом вывел на листке неразборчивую завитушку.

— Я недолго, — заверил его Стрейндж. — На кухне полный порядок. Народ при деле.

Пропуск ему не понадобился. Никто не остановил его, никто ни о чем не спросил. Пропуска в гарнизонное заведение ввели совсем недавно, после того как во всю мощь развернулась подготовка к дню «Д» в Европе. За все время Стрейндж только второй раз пришел в главный дом торговли.

Народу было мало, и Стрейндж без труда разыскал Уинча. Тот сидел за большим круглым столом. Стрейндж сел рядом.

— Ну, рассказывай.

Уинч подробно пересказал показания женщины и как она утверждала, что происшествие смахивало на самоубийство. Они обменялись мнениями на этот счет.

Уинч отвергал возможность самоубийства, но Стрейндж колебался.

— Какого черта? — раздраженно доказывал Уинч. — Он же сам хотел уволиться, об этом и офицеру из роты говорил. Самоубийцы не ждут демобилизации.

— Он просто не знал, чего хочет, я так понимаю, — вдруг произнес Стрейндж, как будто это было начертано на картонной подставке под кружкой пива и он читал по писаному. — И уволиться хотел, и остаться. Одинаково хотел. А когда поровну хочешь разного — кончено дело. — Он оторвал глаза от кружки.

Уинч смотрел на него с изумлением.

— Ты полагаешь, его ничего бы не спасло?

— Не-а. Ничего.

— Вот оно что… А я-то старался, — добавил Уинч самому себе.

Кто-то опустил монету в высоченный, переливающийся разноцветными огнями, словно подрагивающий изнутри музыкальный автомат «Вурлитцер». Большой пустынный зал заполнился щебетанием сестричек Эндрюс.

— Меня воротит от этих поганых «вурлитцеров», — зло прошипел Уинч.

— Ты его видел?

Уинч допил стоявший перед ним бокал вина и сделал знак бармену за стойкой, отделанной под красное дерево, чтобы подал еще. Выпив два бокала подряд, он начал что-то мямлить насчет того, что полиции потребовалась еще одна подпись для подтверждения личности погибшего, это помимо подписей госпитальных медиков. Не хотели сноситься с его частью — понятно, какая там часть, когда отчислен вчистую? И тогда кто-то припомнил, что он служил с ним, Уинчем.

— Так видел или нет? — опять спросил Стрейндж.

— Да видел — чего там смотреть-то? Покойник он и есть покойник. Лицо серое, даже в зелень больше. Но цело, только на левой щеке ссадина.

— Что с телом будут делать?

— Домой, должно быть, отправят.

— Не ладил он с родичами.

— Знаю, мне он тоже говорил. Зато отделение Американского легиона может там военные похороны по первому классу закатить. Закопают на городском кладбище, рядом с дедом и прадедом, пару залпов дадут.

— И прощальную какой-нибудь сопляк из бойскаутов на горне выведет.

— Ну и что? — возразил Уинч. — Ему уже безразлично, что с ним сделают.

— Родичам-то напишешь? — спросил Стрейндж.

— Не буду я ничего писать.

— И я не буду. Чего тут напишешь?

Уинч заказал еще вина.

— Ты чего не приходишь сюда? Заглядывай по вечерам, когда хандра или просто отвлечься.

— Послезавтра на учения выступаем.

— Ну так когда вернешься, — заключил Уинч.

— Ладно. На десять дней всего уходим.

В тот же вечер Стрейндж позвонил Преллу. Через Джека Александера Уинч разузнал, где в точности находится агитбригада. Но, почувствовав отношение Прелла, Стрейндж решил, что больше звонить ему не будет.

Десять дней в поле — это самое лучшее, что могло выпасть Стрейнджу в такое время. Прежде всего хороший повод встряхнуться от однообразного гарнизонного житья. Найдешь приличное место среди деревьев, расставишь чином палатки, разложишь хозяйство, а через два дня сниматься с места и топать тридцать километров, а там снова разбивать кухню — тут переживать некогда, разве что урывками. Да и в урывочные минуты всегда находились дела. С трех тридцати до полуночи Стрейндж был на ногах: проверял, как управляются его повара, кормил народ, перетягивал брезент, чтобы получше закрыть хозяйство от дождя, следил, чтобы палатки вовремя окопали ровиками, и не залило пол. Работа и беготня целый день доставляли ему удовольствие.

Пока шли учения, как-то незаметно, разом пришла весна. В первые три дня моросил дождь, по-зимнему пробиравший до костей, потом потеплело, в лесу сделалось душно от влаги, и вдруг в один прекрасный день выглянуло солнышко. Оно грело целую неделю, на деревьях полопались почки, и все зазеленело.

Красотища была необыкновенная! И как быстро преображалась местность, тоже было необыкновенно. Стрейндж выйдет, бывало, на лужайку, чтобы проверить пластиковые мешки с питьевой водой, и остановится в липкой грязи, заглядевшись на фермерские домики, разбросанные то тут, то там среди холмов. Стоит, смотрит сквозь голые чернеющие ветви ясеня или дуба, и прямо на глазах разворачиваются из набухших почек листочки и дом скрывается из виду, заслоняется молодой зеленью.

Другим весна не весна — им все едино. Дождь — ворчат на сырость и холод, проглянет солнце — ворчат, что развезло, шагу не ступишь. А Стрейндж радовался и дивился красоте. В первый раз за шесть лет он видел, как приходит весна. До войны он четыре года безвыездно служил на Оаху, где нет ни зимы, ни весны, потом, после нападения японцев, еще год там пробыл и потом еще один в тропиках. Давненько он не видел настоящей американской весны.

Учения проходили на возвышенной пересеченной местности к западу от реки Теннесси. Здесь не было таких медвежьих горных углов, как в восточном Теннесси, но если забраться подальше, в глубинку, то обязательно наткнешься на бревенчатые домишки, крытые дранкой, колодец и отхожее место во дворе. Фермеры в высоченных резиновых сапогах настороженно зыркали на чужих из-под обвислых шляп, как лесное зверье. У них можно было купить бутылку-другую «громобоя» — мутновато-желтого маслянистого варева; от одного вида этого адского зелья забирало дух. В домах над дверью висели связки высушенных и скрученных табачных листьев с перевитыми черенками. Табак они не продавали, а давали связочку за так, попробовать. Стрейндж не жевал домашнего табачку с тех давних времен, когда подростком бродяжил по Техасу. У женщин были угловатые, грубые лица, тонкие губы плотно сжаты, зато глаза глядели душевно и жалостливо. Дочки на глаза почему-то не попадались.