Только ждать и смотреть

Вдруг пришло письмо из Ниццы, от знакомого нотариуса. “Мсье Киселев, я обращаюсь к вам с предложением. Мне необходимо срочно ликвидировать имущество… умершего в возрасте… гостиница в плохом состоянии, много лет не работает… вместе со всей обстановкой… великолепно расположена, Канны… с вашим опытом… исключительный случай, какая-то мелочь…”

Но ведь и мелочи не было! Все деньги лежали в этих стенах, что упирались локтями в дома соседей. Гостиница “Бель Ви”! Девять комнат, каждая на двоих. Нет, у нас не ванные, а душевые. Ресторан закрывается до обеда. Завтрак можем подать в номер. Рыба свежая, только что танцевала…

Надо спросить у соседей. Ваш дом всегда интересует соседей. У вас зеленее в саду, даже если сада нет вовсе. Шесть окон в ресторане! Ну сколько же вы хотите, сколько? Ах, в Париже это вечно – проблемы с жильем! Мы никогда не пустуем. Сосед, может, и не покупатель. Ему интересно посмотреть из вашего дома на свой собственный дом. Если встать на цыпочки – видно кухню. Но ведь кто-то купит, если вы не поторопитесь. Уверяю вас, вы не прогадали.

В Канны поехали на маленькой машине. Старая пила бензин, как корова – воду, не напоить. Чемоданы пришлось сменить, не влезли. А вещей у них мало. Побросал и пошел. Надо отвезти к отцу ящик с черными пластинками, вместе с бешено крутящимся диском. Сейчас у всех магнитофоны. “В старину живали деды веселей своих внучат…” Самое время.

Красная дорога выбита в скале, прямо над синим морем. Филипп скучал по морю и не знал. Никогда ведь не бегал на пляж, когда море было рядом. Не умел сидеть, ждать и смотреть. Дело, знак равенства. Мсье Киселев смеялся каждой шутке. Хочется петь, даже если голос неровен во всех регистрах! Не смотрите назад, Филипп! Мы ничем не рискуем! Если у человека осталась всего одна нога, она не может не быть счастливой.

10

Зрелище было, конечно, жуткое. Филипп побегал по комнатам. Как ребенок – искал уголок, куда бы спрятаться. На верхнем этаже в окнах выбиты стекла. Морской ветер гуляет вальсом. Птицы. Гнезда. Картины засижены мухами до черноты, лиц не разобрать. Крыша течет в нескольких местах, лестнице не хватает ступенек. Хозяин доживал здесь один, дети давно разъехались. Занимал всего лишь комнату – кровать и стул, лицом к морю. У стула нет сиденья. Под ним ведро, еще полное. Дети перессорились между собой за этот дом с дырявой крышей. Сбежались на похороны, криком ругались, глядя друг другу в родные глаза. Забыли про гроб, куда уж тут ведро.

У мсье Киселева опустились руки. “Простите меня, Филипп, если можете. Где ваш отец держит ящик с железными углами? Я спрашиваю просто так”. Пришли соседи – посмотреть на новых жильцов, чудаков. А вы думали, гостиница – феникс, сама возродится? Рассказывали про хозяина. Он однажды, пьяный, шел по маленькой улочке… А женщина ему в ответ… Он бросил пальто на землю… Вот он, хозяин, на черной картине, но уже не разобрать. И здесь тоже он, со своей первой женой, она все из окна бросалась… Маленькие улочки, большие страсти.

Филипп вызвал отца. Нет, ни на что не рассчитывал. Он сам помогал отцу, посылал ему из Парижа деньги. Отец приехал. Зимой мало работы, и коровы нет, ни у кого в деревне теперь нет коров. Можно спать до рассвета, а он все равно встает до зари. Кожа опять белая, до следующего лета. Хотел снять ботинки у входа, но передумал. Пошел маршем по комнатам. Грязь, хоть на пол плюй. Богатые, ну вас всех! Мсье Киселев бежал за ним, еле успевал. Рассказывал на ходу на своем ужасном французском – хозяин, знаете ли, был настоящим кавалером… Однажды ночью, возвращаясь с празднеств, он встретил женщину и бросил свою шубу в грязь, чтоб проложить ей дорогу… А жена его, первая…

Отца не интересовали чужие истории. Он сам еще был кавалером, посещал деревенских вдов. Какие там страсти на маленьких улочках, у быка с коровой бывало веселей. Но он умел слушать, потому что умел молчать. Одно удовольствие с ним разговаривать – не перебьет.

Стало лучше от приезда отца. Слава ему, герою, слава. Забрезжила надежда. Начинать надо с крыши, потом окна. Сделайте список – что после чего. В порядке первой необходимости. А гараж – не гараж, это хозяева на машине в зал въезжали. Ну да, вот и двери в углу стоят. Царские хоромы выйдут, когда пол отмоешь. Отец достал пачку денег, завернутую в клетчатый платок, – вам от меня.

Филипп задохнулся от радости. Они ведь в отчаянии. Самое время. Отец не ждал благодарности. “Может, и хорошо, что война кончилась, – думал он. – Видишь, у богатых тоже горя хватает”.

…Через много лет, когда Филипп вместе с Катенькой встречал в аэропорту Варвару Павловну с ее огромным сундуком, полным хрустальных ваз, он вспомнил Канны. Он понял, что Варвара Павловна приехала умирать, а Катенька будет убирать за ней ведро. Но что делать? Не оставлять же ее умирать в одиночестве, в тишине? Ведь у самого себя потом не вымолишь прощения.

11

В Каннах, по забытому теперь адресу, они застряли на год. Мсье Киселев научился красить стенки.

“Удовольствие, скажу я вам, истинное удовольствие!”

Он напевал, когда красил. Потом песня захватывала его, он отходил от стены, расставлял ноги на ширину плеч, набирал в легкие воздух, чуть откидывал голову назад. “В старину живали деды веселей своих внучат…” Песня вылетала в окно, как дым. Ария Неизвестного из оперы Верстовского “Аскольдова могила”. Партия написана для баритона или баса. Произведение никогда не исполнялось за пределами России. Акустика в старых домах – великолепная!

– Мс-сье Кис-се-лев, я вас-с-сразу узнала! – отзывался Филипп с другого этажа. Или хлопал. В Каннах они спелись, водой не разольешь.

Ария Неизвестного – детская мечта мсье Киселева. Он стал певцом потому, что однажды в детстве на даче, окруженной полевыми цветами, увидел черную пластинку на бешено крутящемся диске. Неизвестный ему Неизвестный был невидим. Его голос тоже был ребенку неизвестен – баритон. Бархат. Мамочка уложила пластинки в фанерный ящик с железными углами, и больше они ничего не взяли с собой. Почему-то он очень мало помнил о России, хотя ему было девять лет, когда они уезжали. Мамочка, дача, полевые цветы, Неизвестный. Если бы не роковая встреча в Ницце, он бы однажды спел партию Неизвестного со сцены, хоть в концерте. Уже готов был костюм, в котором его даже засняли. Фотография, кстати, сохранилась. Костюм он лично изрезал на куски.

Ветер больше не гулял вальсом в верхних комнатах, но они пустовали, гостиница “Бель Ви” по-прежнему была закрыта. Филипп с мсье Киселевым жили в двух соседних комнатах, перекрикиваясь перед сном, если не успевали договорить за вечерним чаем. Зимой они поставили кровати рядом с печкой и спали одетые и в перчатках. Соседи приходили смотреть, как продвигается у чудаков дело. Не-а, до зеленого сада еще далеко.

За этот год Филипп только раз съездил к отцу, в родную деревню под Ниццей. Девушки повыходили замуж или разъехались. Нарожали детей, некоторые уже по второму кругу. А что ж он думал – ждут его, лежат, как коровы на сеновале? Вот он пробирается к ним в своих носочках из тонкой шерсти, с гвоздикой в зубах? В деревне ни сеновалов и ни коров, будто и не было. Он вдруг понял, что ему уже двадцать пять. Как тяжко тянется время в тишине. Хоть плачь.

Он никогда не размышлял над своей жизнью, не копался в прошлом, не заглядывал себе в “душу”. Не читал, не смотрел телевизор – знал только то, что рассказывал ему мсье Киселев. А в людях не ошибался, совсем как отец, партизан. Понимал человека прямо в фойе. Не задавался вопросом: гостиница – его ли дело? Что же ему нравится – что он не один? Что каждый день – новые люди? Не мог забыть, как мать смотрела на дорогу, ждала гостей? Сидела за столом, и чай остывал? Говорила ему – нет ничего на свете лучше, чем путешествия! Можно каждый день встречать новых людей!