Толкователь болезней

— Не важно, — сказала Шоба, водя пальцем по ножке бокала. — Красиво.

Хотя было темно, Шукумар знал, как она сидит — немного выдвинувшись вперед на стуле, лодыжки скрещены у нижней перекладины, левый локоть на столе. Пока Шукумар искал свечи, в одном ящике он неожиданно обнаружил бутылку вина. Теперь он зажал бутылку коленями и вкрутил штопор в пробку. Боясь разлить вино, наполнил бокалы, держа их поближе к коленям. Они с Шобой накладывали себе на тарелки еду, размешивали вилками рис, щурили глаза, вынимая из мяса лавровые листья и гвоздику. Шукумар то и дело зажигал новые свечки и втыкал их в землю горшка.

— Совсем как в Индии, — заметила Шоба, наблюдая, как муж меняет свечи в импровизированном подсвечнике. — Там иногда электричество отключают на несколько часов. Однажды я была на рисовой церемонии,^[1] которая полностью прошла в темноте. Малыш без конца плакал. Наверно, бедняге было очень жарко.

А их ребенок никогда не плакал, подумал Шукумар. У него никогда не будет рисовой церемонии, хотя Шоба уже составила список гостей и решила, кого из трех своих братьев попросить дать малышу впервые попробовать твердую пишу, — в шесть месяцев, если родится мальчик, и в семь, если девочка.

— Тебе жарко? — спросил Шукумар. Он отодвинул горшок с горящими свечами на другой конец стола, к вороху книг и писем, и теперь они почти совсем не видел и друг друга. Внезапно Шукумар почувствовал раздражение из-за того, что не может подняться в свою комнату и сесть за компьютер.

— Нет. Вкусно, — ответила Шоба, стуча вилкой по тарелке. — Очень.

Он долил ей вина. Она поблагодарила.

Раньше все было иначе. Теперь ему приходилось лезть из кожи вон, чтобы чем-то привлечь ее внимание, чтобы заставить жену поднять глаза от тарелки или от корректуры. В конце концов он бросил попытки расшевелить ее и научился молчать, не испытывая неловкости.

— Когда в доме моей бабушки отключали свет, мы все что-нибудь рассказывали, — продолжала Шоба.

Шукумар почти не видел лица жены, но по ее тону догадался, что она, сузив глаза, смотрит куда-то вдаль. Она всегда так делала.

— Например?

— Что угодно. Стихотворение. Анекдот. Любопытный факт. Мои родственники зачем-то все время интересовались именами моих американских друзей. Даже не знаю, почему их это так занимало. В последний раз тетя спрашивала про четырех девочек, с которыми я училась в начальной школе в Тусоне.^[2] А я их почти не помню.

Шукумар бывал в Индии реже, чем Шоба. Его родители, осевшие в Нью-Гемпшире, обычно навещали родину без него. Когда его повезли туда впервые, совсем маленьким ребенком, он едва не умер от амебной дизентерии. Отец, человек мнительный, опасаясь новых напастей, больше не брал мальчика с собой и оставлял на попечение тетки и дяди в Конкорде.^[3] В подростковом возрасте Шукумар предпочитал летним поездкам в Калькутту парусный лагерь или работу мороженщиком. Отец умер, когда Шукумар учился на последнем курсе в колледже, и только тогда он заинтересовался Индией и основательно проштудировал учебники по ее истории. Сейчас он жалел, что у него нет детских впечатлений об этой стране.

— Давай и мы так сделаем, — вдруг предложила Шоба.

— Как?

— Расскажем что-нибудь друг другу в темноте.

— Что, например? Я анекдотов не знаю.

— Да нет, не анекдоты. — Она немного подумала. — Давай расскажем о том, что мы друг другу никогда не говорили?

— В такую игру я играл в старших классах, — припомнил Шукумар, — когда напивался.

— Ты говоришь об игре «Признание или желание». Это другое. Ладно, я начну. — Она отхлебнула вина. — Когда я первый раз осталась одна в твоей комнате, то заглянула в твою адресную книжку — хотела узнать, записал ты меня или нет. Мы были знакомы, наверно, недели две.

— А я где был?

— Ты пошел к телефону в другой комнате. Звонила твоя мама, и я решила, что разговор предстоит долгий. Мне было интересно, переписал ли ты мой адрес с полей газеты.

— И как, переписал?

— Нет. Но я не придала этому значения. Теперь твоя очередь.

В голову ничего не приходило, но Шоба ждала рассказа. Давно уже она не была столь настойчива. Что же ей поведать? Шукумар обратился мыслями к их первой встрече четыре года назад на выступлении бенгальских поэтов в Кембридже. Они сидели в зале рядом на складных деревянных стульях. Шукумар быстро заскучал; он не понимал литературного языка и не мог разделить интерес остальных слушателей, которые после определенных фраз вздыхали и печально кивали. Глядя в газету, сложенную на коленях, он изучал температуру воздуха в городах мира: тридцать три градуса в Сингапуре, десять — в Стокгольме. Повернув голову налево, он увидел, что сидевшая рядом молодая женщина составляет на обороте папки список покупок. Ее красота пленила его.

— Ну ладно, — проговорил Шукумар, вспоминая другой вечер. — Когда мы в первый раз ужинали вместе, в португальском ресторане, я забыл оставить чаевые. На следующее утро я отправился туда, выяснил имя официанта и передал ему деньги через управляющего.

— Ты потащился в Соммервилл, чтобы вознаградить официанта?

— Я взял такси.

— А почему ты забыл про чаевые?

Свечки догорели, но в темноте Шукумар ясно представлял лицо жены: большие раскосые глаза, полные розовато-лиловые губы, шрамик на подбородке в виде запятой — след от падения с высокого стула в двухлетнем возрасте. Каждый день Шукумар замечал, как ее красота, когда-то покорившая его, увядает. Косметика, еще недавно казавшаяся излишней, теперь была необходимой — не для того, чтобы украсить лицо, а чтобы придать ему хоть малейшую выразительность.

— К концу ужина меня посетило странное предчувствие, что я женюсь на тебе, — сказал Шукумар, впервые признаваясь в этом не только Шобе, но и себе самому. — Видимо, ни о чем другом я уже не думал.

Следующим вечером Шоба пришла домой раньше обычного. Шукумар разогрел оставшуюся от вчерашнего ужина баранину, так чтобы к семи они могли сесть за стол. Днем он по тающему снегу сходил в угловой магазин и купил упаковку столовых свечей и батарейки для фонарика. На разделочном столе он расставил свечи в латунных подсвечниках в форме лотосов, но, пока супруги ели, свет давала висевшая над столом потолочная лампа с медным абажуром.

Когда они закончили трапезу, Шоба, к удивлению Шукумара, составила тарелки одна на другую и понесла их в раковину. Он полагал, что жена удалится в гостиную и, как всегда, забаррикадируется распечатками.

— Я потом помою, — сказал Шукумар, беря тарелки из ее рук.

— Можешь не успеть, — ответила она, капая на губку моющее средство. — Уже почти восемь.

Сердце у него заколотилось. Весь день Шукумар с нетерпением ждал, когда отключат свет. Он думал о ее вчерашнем рассказе, как она заглянула в его записную книжку. Приятно было вспоминать, какой смелой и все же взволнованной была Шоба при первой встрече, какие дарила ему надежды.

Они стояли бок о бок у раковины, их отражения в окне прильнули друг к другу. Он смутился, совсем как тогда, когда они впервые встали вместе напротив зеркала. Шукумар не мог вспомнить, когда они последний раз фотографировались. Вечеринок они больше не посещали, вдвоем никуда не ходили. В памяти фотоаппарата все еще находились снимки беременной Шобы, запечатленной во дворе их дома.

Закончив мытье посуды, они оперлись о разделочный стол, вытирая руки концами одного полотенца. В восемь часов дом погрузился во тьму. Шукумар зажег свечи и полюбовался их высоким равномерным пламенем.