Толкователь болезней

Миссис Крофт фыркнула:

— Я бы потребовала ее арестовать.

Хелен покачала головой и взяла один из пакетов с продуктами. Я взял другой и пошел за ней через гостиную на кухню. Пакеты были заполнены банками с супом. Хелен стала открывать консервным ключом одну за другой. Старый суп она вылила в раковину, помыла кастрюли, наполнила их свежим супом и поставила в холодильник.

— Несколько лет назад мама еще сама могла открывать банки, — сказала Хелен. — И ее злит, что теперь это делаю я. Но из-за рояля руки у нее совсем не действуют. — Она надела очки, взглянула на посудный шкаф и заметила мои чайные пакетики. — Давайте попьем чаю.

Я поставил на плиту чайник.

— Извините, как это — из-за рояля?

— Мама сорок лет давала уроки музыки. Таким образом она зарабатывала на жизнь и растила нас после смерти отца. — Хелен уперла руки в бока, глядя в открытый холодильник. Она вытащила из глубины полки пачку масла, поморщилась и выбросила ее в помойное ведро. — Так-то лучше, — сказала она и поставила неоткрытые банки с супом в шкаф.

Я сел за стол и наблюдал, как Хелен помыла грязную посуду, завязала мешок с мусором, полила хлорофитум над раковиной и налила кипяток в две чашки. Одну передала мне — без молока, веревочка от чайного пакетика болталась снаружи — и тоже села за стол.

— Извините, мадам, а вашей маме этого хватает?

Хелен отпила глоток чая. Помада оставила розовое пятно в форме улыбки на внутреннем крае чашки.

— Чего именно?

— Супа в кастрюлях. Этого достаточно для миссис Крофт на неделю?

— Она больше ничего не ест. Перестала употреблять твердую пищу после того, как ей исполнилось сто лет. Уже, погодите-ка, три года назад.

Я остолбенел. Я-то предполагал, что миссис Крофт лет восемьдесят-девяносто. Никогда не встречал человека, которому перевалило за сто. То, что эта женщина была вдовой и жила одна, изумило меня еще больше. Именно вдовство свело с ума мою мать. Мой отец, служивший на Главпочтамте в Калькутте, умер от энцефалита, когда мне было шестнадцать. Мать отказалась приспосабливаться к жизни без него; мозг ее все глубже погружался во мрак, и ни я, ни мой брат, ни другие неравнодушные родственники, ни врачи психиатрической клиники на проспекте Рашбехари не могли ее спасти. Сердце кровью обливалось, когда я видел, какая мама беспомощная, слышал, как она без малейшего смущения рыгает после еды или пускает газы в присутствии посторонних.

После смерти отца брат, чтобы кормить семью, оставил преподавание в школе, начал трудиться на джутовой фабрике и в конце концов дослужился там до управляющего. Поэтому ухаживать за матерью было моей обязанностью. Я сидел возле нее и готовился к экзаменам, а она считала и пересчитывала браслеты на руке, как костяшки на счетах. Мы старались присматривать за ней. Однажды мама, полунагая, ушла из дома и, прежде чем мы успели вернуть ее домой, забрела в трамвайное депо.

— Я могу разогревать для миссис Крофт суп по вечерам, — предложил я, вынимая из чашки пакетик и выжимая жидкость. — Мне нетрудно.

Хелен взглянула на часы, встала и выплеснула остатки чая из своей чашки в раковину.

— Я бы на вашем месте не стала. Это полностью доконает ее.

В тот вечер, когда Хелен уехала к себе в Арлингтон и мы с миссис Крофт остались одни, я начал волноваться. Теперь, зная, сколько ей лет, я беспокоился, что с ней что-нибудь случится посреди ночи или днем, пока меня не будет дома. Несмотря на ее громовой голос и повелительный вид, я понимал, что такого старого человека может свести в могилу любая царапина или легкая простуда; каждый день, который она проживала, был чудом. Хотя Хелен выглядела довольно дружелюбной, где-то в глубине моей души засела тревога, что она может обвинить меня в невнимательности, если с ее матерью, не дай бог, что-то произойдет. А вот Хелен, казалось, ничуть не переживала. Она появлялась каждое воскресенье, наливала в кастрюли свежий суп и уезжала.

Таким образом прошли шесть недель лета. Каждый вечер я возвращался домой после работы в библиотеке и проводил несколько минут на банкетке для рояля рядом с миссис Крофт. Составлял ей компанию, заверял, что проверил замок, и соглашался, что флаг на Луне — это восхитительно. Иногда я оставался и после того, как старушка задремывала, и все никак не мог избавиться от изумления при мысли о том, как же много лет провела она на этой земле. По временам я пытался нарисовать в уме тот уклад жизни, при котором она родилась в 1866 году, — женщины в длинных черных юбках, благопристойные разговоры в гостиной. Я смотрел на сложенные на коленях руки с узловатыми пальцами и представлял их гладкими и тонкими, ловко бегающими по клавишам рояля. Порой перед сном я спускался на первый этаж, чтобы убедиться, что миссис Крофт сидит на скамье или благополучно доковыляла в свою комнату. По пятницам я отдавал конверт с деньгами ей в руки. Кроме этих простых жестов, я ничего не мог для нее сделать. Я не был ее сыном и, за исключением восьми долларов в неделю, никаких обязательств перед ней не имел.

К концу августа паспорт и грин-карта для Малы были оформлены. Я получил телеграмму, где сообщались дата и номер рейса, — телефона в доме брата в Калькутте не имелось. Примерно в то же время от жены пришло письмо, написанное через несколько дней после моего отъезда. Приветствие отсутствовало: обращение ко мне по имени означало бы наличие близости, которой между нами еще не возникло. Письмо содержало всего пару строк: «Готовясь к поездке, пишу по-английски. Мне здесь невероятно одиноко. А у тебя там холодно? Идет ли снег? Твоя Мала».

Меня не тронули ее слова. Мы провели вместе всего ничего. И все же мы были связаны друг с другом: шесть недель она носила железный браслет на запястье и красила пробор алой пудрой в знак того, что она замужняя женщина. В эти недели я относился к ее приезду как к приходу очередного месяца или времени года — как к чему-то неизбежному, но не имеющему особого значения. Я знал эту женщину так мало, что, когда в памяти всплывало ее лицо, не мог отчетливо представить его черты.

Через некоторое время после получения письма по пути на работу я заметил на другой стороне Массачусетс-авеню индианку с детской коляской, одетую в сари, его свободный конец почти тащился по тротуару. Рядом с ней прогуливалась американка с черной собачкой на поводке. Неожиданно собака залаяла. С противоположной стороны улицы я видел, как индианка вздрогнула и остановилась, и в это время собака подпрыгнула и схватила зубами конец сари. Хозяйка выругала собаку, видимо, извинилась и быстро ушла, а индийская женщина стала поправлять сари посреди дороги и успокаивать плачущего ребенка. На меня она не обратила внимания и немного погодя продолжила свой путь. Подобные неприятности, пришло мне в голову тем утром, скоро станут моей головной болью. Долг предписывал мне заботиться о Мале, уважать и оберегать ее. Мне придется купить жене первую пару теплых сапог, первое зимнее пальто. Придется рассказать ей, какие улицы следует обходить стороной, как движется транспорт по дорогам, и посоветовать так заматывать сари, чтобы свободный конец не волочился по тротуару. И я с досадой подумал о том, что, находясь за столько километров от родителей, она станет плакать.

Сам я к тому времени уже вполне освоился на новом месте: привык питаться кукурузными хлопьями и молоком, привык к визитам Хелен, привык сидеть на скамье рядом с миссис Крофт. Единственным, к чему я не привык, была Мала. Тем не менее я поступил, как велел мне долг: отправился в жилотдел МТИ и нашел меблированную квартиру в нескольких кварталах от института: с двуспальной кроватью, кухней и ванной, за сорок долларов в неделю. В пятницу я в последний раз отдал миссис Крофт конверт с восемью однодолларовыми купюрами, снес вниз свой чемодан и сообщил, что съезжаю. Хозяйка положила мой ключ в кошелек и попросила меня передать ей прислоненную к столику трость, чтобы она могла закрыть за мной дверь.

— Ну, до свидания, — проговорила она и отступила в дом. Хотя трогательного прощания я не ждал, ее безразличие к моему выселению меня расстроило. Но ведь я был всего лишь квартирантом, человеком, который вносил арендную плату и ходил туда-сюда, в дом и из дома, в течение шести недель. В сравнении со столетием это всего лишь мгновение.

В аэропорту я узнал Малу сразу же. Свободный конец сари не волочился по полу, а был накинут на голову в знак скромности новобрачной, совсем как носила его моя мать, пока не умер отец. Тонкие темные руки Малы унизывали золотые браслеты, на лбу выделялась алая точка, а края ступней были выкрашены алым пигментом. Я не обнял жену, не поцеловал, не взял за руку. Только спросил — впервые со времени приезда в Америку я говорил на бенгали, — голодна ли она.

Мала поколебалась, затем кивнула.

Я сказал, что приготовил яйца карри.

— Чем кормили в самолете?

— Я не ела.

— С самой Калькутты?

— В меню было написано «суп из бычьего хвоста».

— Но ведь наверняка было и что-то другое.

— Я как подумала о том, что можно есть бычий хвост, так и потеряла весь аппетит.

Когда мы добрались до дому, Мала открыла чемодан и подарила мне два джемпера из ярко-синей шерсти, которые связала за время нашей разлуки, один с V-образным вырезом, другой с витым орнаментом. Я примерил — оба жали в подмышках. Еще она привезла мне две новые пижамы, письмо от брата и пачку листового чая дарджилинг.