Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки

Картина VII

С прохладою спокойный тихий вечерСпускается; прощальные лучиЦелуют где-где сумрачное море;И искрами живыми, золотымиДеревья тронуты; и вдалекеВиднеют, сквозь туман морской, утесы,Все разноцветные. Спокойно всё.Пастушьих лишь рожков унывный голосНесется вдаль с веселых берегов,Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбыЧуть пробежит и вздернет море рябью,Да ласточка, крылом черпнувши моря,Круги по воздуху скользя дает.Вот заблестел вдали, как точка, катер;А кто же в нем, в том катере, сидит?Сидит пастор, наш старец седовласыйИ с дорогой супругою Вильгельм;А резвая всегда шалунья Фанни,С удой в руках и свесившись с перил,Смеясь, рученкою болтала волны;Возле кормы с Луизой милой Ганц.И долго все в молчаньи любовались:Как за кормой широкая ходилаВолна и в брызгах огнецветных, вдругВеслом разорванная, трепетала;Как разъяснялась розовая дальностьИ южный ветр дыханье навевал.И вот пастор, исполнен умиленья,Проговорил: „Как мил сей божий вечер!Прекрасен, тих он, как благая жизньБезгрешного; она ведь также мирноКончает путь, и слезы умиленьяСвященный прах, прекрасные, кропят.Пора и мне уж; срок назначен,И скоро, скоро я не буду ваш,Но эдак ли прекрасно опочию?..“Все прослезились. Ганц, который песнюНаигрывал на сладостном гобое,Задумался и выронил гобой;И снова сон какой-то осенилЕго чело; далеко мчались мысли,И чудное на душу натекло.И вот ему так говорит Луиза:„Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишьМеня, когда я пробудить могуХоть жалость, хоть живое состраданьеВ душе твоей, не мучь меня, скажи, —Зачем один с какой-то книгойТы ночь сидишь? (мне видно всё,И окнами ведь друг мы против друга).Зачем дичишься всех? зачем грустишь?О, как меня твой грустный вид тревожит!О, как меня печаль твоя печалит!“И, тронутый, смутился Ганц;Ее к груди с тоскою прижимает,И брызнула невольная слеза.„Не спрашивай меня, моя Луиза,И беспокойством сим тоски не множь.Когда ж кажусь погружен в мысли —Верь, занят и тогда тобой одною,И думаю я, как бы отвратитьВсе от тебя печальные сомненья,Как радостью твое наполнить сердце,Как бы души твоей хранить покой,Оберегать твой детский сон невинный:Чтобы недоброе не приближалось,Чтобы и тень тоски не прикасалась,Чтоб счастие твое всегда цвело“.Спустясь к нему головкою на грудь,В избытке чувств, в признательности сердцаНи слова вымолвить она не может. —По берегу неслася лодка плавноИ вдруг причалила. Все вышлиВмиг из нее. „Ну! берегитесь, дети“, —Сказал Вильгельм: „здесь сыро и роса,Чтоб не нажить несносного вам кашля“. —Дорогой Ганц наш мыслит: „что же будет,Когда услышит то, чего и знать быНе должно ей?“ И на нее глядитИ чувствует он в сердце укоризну:Как будто бы недоброе что сделал,Как будто бы пред богом лицемерил.

Картина VIII

На башне бьет час полуночный.Так, это час, час дум урочный,Как Ганц один всегда сидит!Свет лампы перед ним дрожитИ бледно сумрак освещает,Как бы сомненья разливает.Всё спит. Ничей блудящий взорНа поле никого не встретит;И, как далекий разговор,Волна шумит, а месяц светит.Всё тихо, дышит ночь одна.Теперь его глубоких думНе потревожит дневный шум:Над ним такая ж тишина.А что ж она? — Встает она,Садится прямо у окна:„Он не посмотрит, не приметит,А насмотрюсь я на него;Не спит для счастья моего!..Благослови, господь, его!“/nВолна шумит, а месяц светит.И вот над нею вьется сонИ голову невольно клонит.Но Ганц всё так же в мыслях тонет,В глубь их далеко погружен.

1.

Всё решено. Теперь ужелиМне здесь душою погибать?И не узнать иной мне цели?И цели лучшей не сыскать?Себя обречь бесславью в жертву?При жизни быть для мира мертву?

2.

Душой ли, славу полюбившей,Ничтожность в мире полюбить?Душой ли, к счастью не остывшей,Волненья мира не испить?И в нем прекрасного не встретить?Существованья не отметить?

3.

Зачем влечете так к себе вы,Земли роскошные края?И день и ночь, как птиц напевы,Призывный голос слышу я;И день и ночь мечтами скован,Я вами, вами очарован.

4.

Я ваш! я ваш! из сей пустыниВниду я в райские места;Как пилигрим бредет к святыне, Корабль пойдет, забрызжут волны;Им чувства вслед, веселья полны.

5.

И он спадет, покров неясный,Под коим знала вас мечта,И мир прекрасный, мир прекрасныйОтворит дивные врата,Приветить юношу готовыйИ в наслажденьях вечно новый.

6.

Творцы чудесных впечатлений!Резец ваш, кисть увижу я,И ваших пламенных творенийДуша исполнится моя.Шуми ж, мой океан широкий!Неси корабль мой одинокий!

7.

А ты прости, мой угол тесный,И лес, и поле! луг, прости!Кропи вас чаще дождь небесный!И дай бог долее цвести!По вас душа как будто страждет,В последний раз обнять вас жаждет.

8.

Прости, мой ангел безмятежный!Чела слезами не кропи!Не предавайсь тоске мятежнойИ Ганца бедного прости!Не плачь, не плачь, я скоро буду,Я возвращусь — тебя ль забуду?..

Картина IX

Кто это позднею поройСтупает тихо, осторожно?Видна котомка за спиной,Посох за поясом дорожний.Направо домик перед ним,Налево дальняя дорога,Итти путем он хочет симИ просит твердости у бога.Но мукой тайною томим,Назад он ноги обращаетИ в домик тот он поспешает./nОдно окно открыто в нем;Облокотясь, пред тем окномКраса-девица почивает,И, вея ветр над ней крылом,Ей сны чудесные внушает;И, ими, милая, полна,Вот улыбается она.С душеволненьем к ней подходит…Стеснилась грудь; дрожит слеза…И на прекрасную наводитСвои блестящие глаза.Он наклонился к ней, пылает,Ее целует и стенает./nИ, вздрогнув, быстро он бежитОпять дорогою далекой;Но мрачен неспокойный вид,Но грустно в сей душе глубокой.Вот оглянулся он назад:Но уж туман окрестность кроет,И пуще юноши грудь ноет,Прощальный посылая взгляд.Ветр, пробудившися, суровойКачнул зеленою дубровой.Исчезло всё в дали пустой.Сквозь сон лишь смутною порой —Готлиб привратник будто слышал,Что из калитки кто-то вышел,Да верный пес, как бы в укор,Пролаял звучно на весь двор.

Картина X

Не всходит долго светлый вождь.Ненастно утро; на поляныВалятся серые туманы;Звенит по кровлям частый дождь.С зарей красавица проснулась;Сама дивится, что онаПроспала ночь всю у окна.Поправив кудри, улыбнулась,Но, против воли, взор живой,Блеснул досадною слезой.„Что Ганц так долго не приходит?Он обещал мне быть чуть свет.Какой же день! тоску наводит;Туман густой по полю ходит,И ветр свистит; а Ганца нет“./nПолна живого нетерпенья,Глядит на милое окно:Не отворяется оно.Ганц, верно, спит, и сновиденьяЕму творят любой предмет;Но день давно уж. Рвут долиныРучьи дождя; дубов вершиныШумят; а Ганца нет, как нет.Уж скоро полдень. НеприметноТуман уходит; лес молчит;Гром в размышлении гремитВдали… Дугою семицветнойГорит на небе райский свет;Унизан искрами дуб древний;И песни звонкие с деревниЗвучат; а Ганца нет, как нет./nЧто б это значило?.. находитЗлодейка грусть; слух утомленСчитать часы… Вот кто-то входитИ в дверь… Он! он!.. ах, нет, не он!В халате розовом покойном,В цветном переднике с каймой,Приходит Берта: „Ангел мой!Скажи, что сделалось с тобой?Ты ночь всю спала беспокойно;Ты вся томна, ты вся бледна.Не дождь ли помешал шумливый?Или ревущая волна?Или петух, буян крикливый,Всю ночь не ведающий сна?Иль потревожил дух нечистойВо сне покой девицы чистой,Навеял черную печаль?Скажи, тебя всем сердцем жаль!“ —/n„Нет, не мешал мне дождь шумливый,И не ревущая волна,И не петух, буян крикливый,Всю ночь не ведающий сна;Не эти сны, не те печалиМне грудь младую взволновали,Не ими дух мой возмущен,Иной мне снился дивный сон.„Мне снилось: в темной я пустыне,Вокруг меня туман и глушь.И на болотистой равнинеНет места, где была бы сушь.Тяжелый запах: топко, вязко;Что шаг, то бездна подо мной:Боюся я ступить ногой;И вдруг мне сделалось так тяжко,Так тяжко, что нельзя сказать…Где ни возьмись Ганц дикий, странный,— Бежала кровь, струясь из раны —Вдруг начал надо мной рыдать;Но, вместо слез, лились потокиКакой-то мутныя воды…Проснулась я: на грудь, на щеки,На кудри русой головы,Бежал ручьями дождь досадной;И было сердцу не отрадно.Меня предчувствие берет…И я кудрей не выжимала;И я всё утро тосковала;Где он? и что с ним? что нейдет?“/nСтоит, качает головою,Разумная, пред нею мать:„Ну, дочка! мне с твоей бедою,Не знаю, как уж совладать.Пойдем к нему, узнаем сами,Да будь святая сила с нами!“/nВот входят в комнату оне;Но в ней всё пусто. В сторонеЛежит, в густой пыли, том давний,Платон и Шиллер своенравный,Петрарка, Тик, АристофанДа позабытый Винкельман;Куски изодранной бумаги;На полке — свежие цветы;Перо, которым, полн отваги,Передавал свои мечты.Но на столе мелькнуло что-то.Записка!.. с трепетом взялаЛуиза в руки. От кого-то?К кому?.. И что ж она прочла?..Язык лепечет странно пени…И вдруг упала на колени;Ее кручина давит, жжет,Гробовый холод в ней течет.

Картина XI

Ты посмотри, тиран жестокий,На грусть убитыя души!Как вянет цвет сей одинокий,Забытый в пасмурной глуши!Вглядись, вглядись в свое творенье:Ее ты счастия лишилИ жизни радость претворилВ тоску ей, в адское мученье,В гнездо разоренных могил.О, как она тебя любила!С каким восторгом чувств живымПростые речи говорила!И как внимал речам ты сим!Как пламенен и как невиненБыл этот блеск ее очей!Как часто ей, в тоске своей,Тот день казался скучен, длинен,Когда, раздумью предана,Тебя не видела она.И ты ль, и ты ль ее оставил?Ты ль отвернулся от всего?В страну чужую путь направил,И для кого? и для чего?Но посмотри, тиран жестокий:Она всё также, под окном,Сидит и ждет в тоске глубокой,Не промелькнет ли милый в нем.Уж гаснет день; сияет вечер;На всё наброшен дивный блеск;Прохладный вьется в небе ветер;Волны чуть слышен дальний плеск.Уже ночь тени настилает;Но запад всё еще сияет.Свирель чуть льется; а онаСидит недвижно у окна.

Ночные видения

Темнеет, тухнет вечер красный;Спит в упоении земля;И вот на наши уж поляВыходит важно месяц ясный.И всё прозрачно, всё светло;Сверкает море, как стекло. — В небе чудные вот тени Развилися и свились, И чудесно понеслись На небесные ступени. Прояснилось: две свечи; Двое рыцарей косматых; Два зубчатые мечи И чеканенные латы; Что-то ищут; стали в ряд. И зачем-то переходят; И дерутся, и блестят; И чего-то не находят… Всё пропало, слилось с тмой; Светит месяц над водой.Блистательно всю рощу оглашаетЦарь соловей. Звук тихо разнесен.Чуть дышит ночь; земля сквозь сонМечтательно певцу внимает.Лес не колышется; всё спит,Лишь вдохновенна песнь звучит. Показался дивной феи Слитый с воздуха дворец, И в окне поет певец Вдохновенные затеи. На серебряном ковре, Весь затканный облаками, Чудный дух летит в огне; Север, юг покрыл крылами. Видит: фея спит в плену За решеткою коральной; Перламутную стену Рушит он слезой хрустальной. Обнялись… слилися с тмой… Светит месяц над водой.Сквозь пар окрестность чуть сверкает.Какую кучу тайных думНаводит моря странный шум!Огромный кит спиной мелькает;Рыбак закутался и спит;А море всё шумит, шумит. Вот из моря молодые Девы чудные плывут; Голубые, огневые Волны белые гребут. Призадумавшись, колышет Грудь лилейную вода, И красавица чуть дышет… И роскошная нога Стелет брызги в два ряда…/n Улыбается, хохочет, Страстно манит и зовет, И задумчиво плывет, Будто хочет и не хочет, И задумчиво поет Про себя, младу сирену, Про коварную измену, А на тверди голубой, Светит месяц над водой.Вот в стороне глухой кладбище:Ограда ветхая кругом,Кресты, каменья… скрыто мхомНемых покойников жилище.Полет да крики только совТревожат сон пустых гробов. Подымается протяжно В белом саване мертвец, Кости пыльные он важно Отирает, молодец. С чела давнего хлад веет, В глазе палевый огонь, И под ним великой конь, Необъятный, весь белеет И всё более растет, Скоро небо обоймет; И покойники с покою Страшной тянутся толпою. Земля колется и — бух Тени разом в бездну… Уф!И стало страшно ей; мгновенноОна прихлопнула окно.Всё в сердце трепетном смятенно,И жар, и дрожь попеременноПо нем текут. В тоске оно.Внимание развлечено./nКогда, рукою беспощадной,Судьба надвинет камень хладныйНа сердце бедное, — тогда,Скажите, кто рассудку верен?Чья против зол душа тверда?Кто вечно тот же завсегда?В несчастьи кто не суеверен?Кто крепкой не бледнел душойПеред ничтожною мечтой?С боязнью, с горестию тайной,В постель кидается она;Но ждет напрасно в ложе сна.В тме прошумит ли что случайно,Скребунья-мышь ли пробежит, —От вежд коварный сон летит.

Картина XIII

Печальны древности Афин.Колон, статуй ряд обветшалыйСреди глухих стоит равнин.Печален след веков усталых:Изящный памятник разбит,Изломлен немощный гранит,Одни обломки уцелели.Еще доныне величав,Чернеет дряхлый архитрав,И вьется плющ по капители;Упал расщепленный карнизВ давно-заглохшие окопы.Еще блестит сей дивный фриз,Сии рельефные метопы;Еще доныне здесь груститКоринфский орден многолепный,— Рой ящериц по нем скользит —На мир с презреньем он глядит;Всё тот же он великолепный,Времен минувших вдавлен в тму,И без вниманья ко всему.Печальны древности Афин.Туманен ряд былых картин.Облокотясь на мрамор хладный,Напрасно путник алчет жадныйВ душе былое воскресить,Напрасно силится развитьПротекших дел истлевший свиток, —Ничтожен труд бессильных пыток;Везде читает смутный взорИ разрушенье, и позор.Промеж колон чалма мелькает,И мусульманин по стенам,По сим обломкам, камням, рвам,Коня свирепо напирает,Останки с воплем разоряет.Невыразимая печальМгновенно путника объемлет,Души он тяжкий ропот внемлет;Ему и горестно, и жаль,Зачем он путь сюда направил.Не для истлевших ли могилКров безмятежный свой оставил,Покой свой тихий позабыл?Пускай бы в мыслях обиталиСии воздушные мечты!Пускай бы сердце волновалиЗерцалом чистой красоты!Но и убийственно, и хладноРазворожились вы теперь.Безжалостно и беспощадноПред ним захлопнули вы дверь,Сыны существенности жалкой,Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой! —И грустно, медленной стопойРуины путник покидает;Клянется их забыть душой;И всё невольно помышляетО жертвах бренности слепой.

Картина XVI

Ушло два года. В мирном ЛюненсдорфеПопрежнему красуется, цветет;Всё те ж заботы, и забавы те жеВолнуют жителей покойные сердца.Но не попрежнему в семье Вильгельма:Пастора уж давно на свете нет.Окончив путь и тягостный, и трудный,Не нашим сном он крепко опочил.Все жители останки провожалиСвященные, с слезами на глазах;Его дела, поступки поминали:Не он ли нам спасением служил?Нас наделял своим духовным хлебом,В словах добру прекрасно поучая.Не он ли был утехою скорбящих;Сирот и вдов нетрепетным щитом. —В день праздничный, как кротко он, бывало,Всходил на кафедру! и с умиленьемНам говорил про мучеников чистых,Про тяжкие страдания Христовы,А мы ему, растроганны, внимали,Дивилися и слезы проливали./nОт Висмара когда кто держит путь,Встречается налево от дорогиЕму кладбище: старые крестыСклонилися, обшиты мохом,И времени изведены резцом.Но промеж них белеет резко урнаНа черном камне, и над ней смиренноДва явора зеленые шумят,Далеко хладной обнимая тенью. —Тут бренные покоятся останкиПастора. Вызвались на свой же счетСооружить над ним благие поселянеПоследний знак его существованьяВ сем мире. Надпись с четырех сторонГласит, как жил и сколько мирных летПровел на пастве, и когда оставилСвой долгий путь, и богу дух вручил. —И в час, когда стыдливый развиваетРумяные восток свои власы;Подымется по полю свежий ветер;Посыплется алмазами роса;В своих кустах малиновка зальется;Полсолнца на земле всходя горит; —К нему идут младые поселянки,С гвоздиками и розами в руках.Увешают душистыми цветами,Гирландою зеленой обовьют,И снова в путь назначенный идут.Из них одна, младая, остаетсяИ, опершись лилейною рукой,Над ним сидит в раздумьи долго, долго,Как будто бы о непостижном мыслит.В задумчивой, скорбящей деве сейКто б не узнал печальныя Луизы?Давно в глазах веселье не блестит;Не кажется невинная усмешкаВ ее лице; не пробежит по нем,Хотя ошибкой, радостное чувство;Но как мила она и в грусти томной!О, как возвышенен невинный этот взгляд!Так светлый серафим тоскуетО пагубном паденьи человека.Мила была счастливая Луиза,Но как-то мне в несчастии милее.Осьмнадцать лет тогда минуло ей,Когда преставился пастор разумный.Всей детскою она своей душойБогоподобного любила старца;И думает в душевной глубине:„Нет, не сбылись живые упованьяТвои. Как, добрый старец, ты желалНас обвенчать перед святым налоем,Навеки наш союз соединить.Как ты любил мечтательного Ганца!А он…“Заглянем в хижину Вильгельма.Уж осень. Холодно. И дома онВытачивал с искусством хитрым кружкиИз крепкого с слоями бука,Затейливой резьбою украшая;У ног его свернувшися лежалЛюбимый друг, товарищ верный, Гектор.А вот разумная хозяйка БертаС утра уже заботливо хлопочетО всем. Толпится также под окномГусей ватага долгошейных; так жеНеугомонные кудахчут куры;Чиликают нахалы воробьи,Весь день в навозной куче роясь.Видали уж красавца снигиря;И осенью давно запахло в поле,И пожелтел давно зеленый лист,И ласточки давно уж отлетелиЗа дальние, роскошные моря.Кричит разумная хозяйка Берта:„Так долго не годится быть Луизе!Темнеет день. Теперь не то, что летом;Уж сыро, мокро, и густой туманТак холодом всего и пронимает.Зачем бродить? беда мне с этой девкой;Не выкинет она из мыслей Ганца;А бог знает, он жив ли, или нет“.Не то совсем раздумывает Фанни,За пяльцами сидя в своем углу.Шестнадцать лет ей, и, полна тоскиИ тайных дум по идеальном друге,Рассеянно, невнятно говорит:„И я бы так, и я б его любила“. —