Том 1. Стихотворения 1939–1961

«Это — ночью написалось…»

Это — ночью написалось. Вспоминать не буду утром! Налетай скорее, старость. Стану дряхлым — стану мудрым. Гни меня, как ветер — травы, Душу жги, суши мне тело, Чтобы ни любви, ни славы, Ни стихов не захотело. Только это я и понял Изо всех теорий счастья. Утром этого не вспомню — Сердце бьется слишком часто. Сердце бьется часто, шибко, Выкипает за края. Поправляй мои ошибки, Смерть разумная моя. Разреши мои сомненья, Заплати мои долги, Облегчи без промедленья, Без томленья помоги! Помоги мне, смерть, Ото всех болей, Так меня отметь, Чтобы лечь скорей, Чтобы лечь и спать — Никогда не встать.

«Кто-то рядом слово сказал…»

Кто-то рядом слово сказал. Прислушайся и разберись толково. Гортанное, словно Казанский вокзал, Медлительное, как Рижский вокзал, Мягкое, будто Курский вокзал, Оно тем не менее русское слово. Большой советский русский народ, Что песни на ста языках поет, Но хочет слушать московское радио С высоко поднятой головой, Совместно и дружно владеет Москвой, Своей многоцветной общностью радует. Межи распахавшему на полях, Межи меж нациями — все напрасные. У каждой республики свой флаг. У всех единое знамя красное. Так будем же развивать языки Каждого нашего народа. Но не забывайте ни одной строки Из Пушкина — общего, как природа.

«Я думаю, что следует начать…»

Я думаю, что следует начать С начала. Не с конца. Не с середины. Не с последствий, а с первопричины, Рассвету место дать, а не ночам. Я был мальчишкою с душою вещей, Каких в любой поэзии не счесть. Своею частью и своею честью Считающим эту часть и честь. Официально подохший декаданс Тогда травой пробился сквозь могилы, О, мне он был неродный и немилый, Ненужный — и тогда и никогда. Куда вы эти годы ни табуньте, Но, сотнями метафор стих изрыв, Я все-таки себя считаю в бунте Простого смысла против сложных рифм. В реванше содержанья над метафорой, В победе сути против барахла, В борьбе за то, чтоб, распахнув крыла, Поэзия стряхнула пудру с сахаром. Не детские болезни декадентские В тех первых строчках следует считать — Формулировки длительного действия, Сырье для хрестоматий и цитат! Я перелистываю те листы, Я книжничаю в книжках тех карманных. Они кончаются столбцом печатных данных Под заголовком: «Знать обязан ты!» Здесь все, что нужно школьнику, солдату, Студенту. Меры веса — для купца. Для честолюбца — памятные даты. И меры времени — конечно, для глупца. Хозяин книжек был глупцом таким: Он никогда не расставался с верой, Что времени его его стихи Нелицемерною послужат мерой! Быть мерой времени — вот мера для стиха! Задание, достойное умельца! А музыка — святая чепуха — Она сама собою разумеется! Чеканенное ямбами мышление, Эстетами сведенное в провал, Стих, начатый как формула правления, Восстанови свои права! Расправь свою изогнутую выю, Как в дни «Авроры» и как в дни войны, И, может быть, решенья мировые В твоих размерах будут решены!

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить Ложную эстетику мою. …В Пятигорске, где-то на краю, В комнате без выступов и вырезов С точной вывеской — «Психобольной» — За плюгавым пологом из ситчика Пятый год сержант из динамитчиков Бредит тишиной. Интересно, кем он был перед войной! Я был мальчишкою с душою вещей, Каких в любой поэзии не счесть. Сейчас я знаю некоторые вещи Из тех вещей, что в этом мире есть! Из всех вещей я знаю вещество Войны. И больше ничего. Вниз головой по гулкой мостовой Вслед за собой война меня влачила И выучила лишь себе самой, А больше ничему не научила. Итак, в моих ушах расчленена Лишь надвое: война и тишина — На эти две — вся гамма мировая. Полутонов я не воспринимаю. Мир многозвучный! Встань же предо мной Всей музыкой своей неимоверной! Заведомо неполно и неверно Пою тебя войной и тишиной.

«Чужие люди почему-то часто…»

Чужие люди почему-то часто Рассказывают про свое: про счастье И про несчастье. Про фронт и про любовь. Я так привык все это слышать, слышать! Я так устал, что я кричу: — Потише! — При автобиографии любой. Все это было. Было и прошло. Так почему ж быльем не порастает? Так почему ж гудит и не смолкает? И пишет мной! Какое ремесло У человековеда, у поэта, У следователя, у политрука! Я — ухо мира! Я — его рука! Он мне диктует. Ночью до рассвета Я не пишу — записываю. Я Не сочиняю — излагаю были, А опытность досрочная моя Твердит уныло: это было, было… Душа людская — это содержимое Солдатского кармана, где всегда Одно и то же: письмецо (любимая!), Тридцатка (деньги!) и труха-руда — Пыль неопределенного состава. Табак? Песок? Крошеный рафинад? Вы, кажется, не верите? Но, право — Поройтесь же в карманах у солдат! Не слишком ли досрочно я узнал, Усвоил эти старческие истины? Сегодня вновь я вглядываюсь пристально В карман солдата, где любовь, казна, Война и голод оставляли крохи, Где все истерлось в бурый порошок — И то, чем человеку хорошо, И то, чем человеку плохо.

«Про безымянных, про полузабытых…»

Про безымянных, про полузабытых И про совсем забытых — навсегда, Про тайных, засекреченных и скрытых, Про мертвых, про сожженных, про убитых, Про вечных, как огонь или вода, Я буду говорить, быть может, годы, Настаивать, твердить и повторять. Но знаю — списки рядовых свободы Не переворошить, не исчерпать. Иная вечность — им не суждена. Другого долголетья им не будет. Одев штампованные ордена, Идут на смерть простые эти люди.

«…Тяжелое, густое честолюбье…»

…Тяжелое, густое честолюбье. Которое не грело, не голубило, С которым зависть только потому В бессонных снах так редко ночевала, Что из подобных бедному ему Равновеликих было слишком мало. Азарт отрегулированный, с правилами Ему не подходил. И не устраивал Его бескровный бой. И он не шел На спор и спорт. С обдуманною яростью Две войны: в юности и в старости — Он ежедневным ссорам предпочел. В политике он начинал с эстетики, А этика пришла потом. И этика Была от состраданья — не в крови. Такой характер в стадии заката Давал — не очень часто — ренегатов И — чаще — пулю раннюю ловил. Здесь был восход характера. Я видел. Его лицо, когда, из лесу выйдя, Мы в поле напоролися на смерть. Я в нем не помню рвения наемного, Но милое, и гордое, и скромное Решение, что стоит умереть. И это тоже в памяти останется: В полку кино крутили — «Бесприданницу»,— Крупным планом Волга там дана. Он стер слезу. Но что ему все это, Такому себялюбцу и эстету? Наверно, Волга и ему нужна. В нем наша песня громче прочих пела. Он прилепился к правильному делу. Он прислонился к знамени, к тому, Что осеняет неделимой славой И твердокаменных, и детски слабых. Я слов упрека не скажу ему.

«Скользили лыжи. Летали мячики…»

Скользили лыжи. Летали мячики. Повсюду распространялся спорт. И вот — появились мужчины-мальчики. Особый — вам доложу я — сорт. Тяжелорукие. Легконогие. Бутцы, трусы, майки, очки. Я многих знал. Меня знали многие — Играли в шахматы и в дурачки. Все они были легки на подъем: Меня чаровала ихняя легкость. Выпьем? Выпьем! Споем? Споем! Натиск. Темп. Сноровистость. Ловкость! Словно дым от чужой папиросы Отводишь, слегка тряхнув рукой, Они отводили иные вопросы. Свято храня душевный покой. Пуда соли я с ними не съел. Пуд шашлыку — пожалуй! Не менее! Покуда в легкости их рассмотрел Соленое, словно слеза, унижение. Оно было потное, как рубаха, Сброшенная после пробежки длинной, И складывалось из дисциплины и страха — Половина на половину. Унизились и прошли сквозь казармы. Сквозь курсы — прошли. Сквозь чистки — прошли. А прочие — сгинули, словно хазары. И ветры их прах давно размели.

«В любой библиотеке есть читатели…»

В любой библиотеке есть читатели — Сражений и героев почитатели. Читающие только о войне. А рядом с ними приходилось мне Глядеть людей и старше и печальнее, Войну таскавших на своем горбу. Они стоят и слушают в молчании, Как выбирает молодость судьбу.

«У Абрама, Исака и Якова…»

У Абрама, Исака и Якова Сохранилось немногое от Авраама, Исаака, Иакова — Почитаемых всюду господ. Уважают везде Авраама — Прародителя и мудреца. Обижают повсюду Абрама, Как вредителя и подлеца. Прославляют везде Исаака, Возглашают со всех алтарей. А с Исаком обходятся всяко И пускают не дальше дверей. С той поры, как боролся Иаков С богом и победил его бог, Стал он Яковом. Этот Яков Под любым зодиаком убог.

«Почему люди пьют водку?..»

Почему люди пьют водку? Теплую, противную — Полные стаканы Пошлого запаха И подлого вкуса? Потому что она врывается в глотку, Как добрый гуляка В баптистскую молельню, И сразу все становится лучше. В год мы растем на 12 процентов (Я говорю о валовой продукции. Война замедляла рост производства). Стакан водки дает побольше. Все улучшается на 100 процентов. Война не мешает росту производства, И даже стальные протезы инвалидов Становятся теплыми живыми ногами — Всё — с одного стакана водки. Почему люди держат собаку? Шумную, нелепую, любящую мясо Даже в эпоху карточной системы? Почему в эпоху карточной системы Они никогда не обидят собаку? Потому что собака их не обидит, Не выдаст, не донесет, не изменит, Любое достоинство выше оценит, Любой недостаток простит охотно И в самую лихую годину Лизнет языком колбасного цвета Ваши бледные с горя щеки. Почему люди приходят с работы, Запирают двери на ключ и задвижку, Бросают на стол телефонную трубку И пять раз подряд, семь раз подряд, Ночь напролет и еще один разок Слушают стертую, полуглухую, Черную, глупую патефонную пластинку? Слова истерлись, их не расслышишь. Музыка? Музыка еще не истерлась. Целую ночь одна и та же. Та, что надо. Другой — не надо. Почему люди уплывают в море На два километра, на три километра, Хватит силы — на пять километров, Ложатся на спину и ловят звезды (Звезды падают в соседние волны)? Потому что под ними добрая бездна. Потому что над ними честное небо. А берег далек — его не видно, О береге можно забыть, не думать.