Том 1. Стихотворения 1939–1961

«Не пуля была на излете, не птица…»

Не пуля была на излете, не птица — Мы с нашей эпохой ходили проститься. Ходили мы глянуть на нашу судьбу, Лежавшую тихо и смирно в гробу. Как слабо дрожал в светотрубках неон. Как тихо лежал он — как будто не он. Не черный, а рыжий, совсем низкорослый, Совсем невысокий — седой и рябой, Лежал он — вчера еще гордый и грозный, И слывший и бывший всеобщей судьбой.

БОГ

Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, Его иногда видали Живого. На мавзолее. Он был умнее и злее Того — иного, другого, По имени Иегова, Которого он низринул, Извел, пережег на уголь, А после из бездны вынул И дал ему стол и угол. Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата, В своих пальтишках мышиных Рядом дрожала охрана. Было поздно и рано. Серело. Брезжило утро. Он глянул жестоко, мудро Своим всевидящим оком, Всепроницающим взглядом. Мы все ходили под богом. С богом почти что рядом.

ХОЗЯИН

А мой хозяин не любил меня — Не знал меня, не слышал и не видел, А все-таки боялся, как огня, И сумрачно, угрюмо ненавидел. Когда меня он плакать заставлял, Ему казалось: я притворно плачу. Когда пред ним я голову склонял, Ему казалось: я усмешку прячу. А я всю жизнь работал на него, Ложился поздно, поднимался рано. Любил его. И за него был ранен. Но мне не помогало ничего. А я возил с собой его портрет. В землянке вешал и в палатке вешал — Смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже Обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит Тот явный факт, что испокон веков Таких, как я, хозяева не любят.

«Всем лозунгам я верил до конца…»

Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, во Отца, Во голубя Святого Духа имя. И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была — Вину и на себя я принимаю.

«Начинается новое время…»

Начинается новое время — Та эпоха, что после моей. Это, верно, случилось со всеми. Это многим досталось больней. Очень многие очень честные, Те, что издавна были честны, Были, словно автобусы местные, Безо всякого отменены. Очень многие очень хорошие За свое большое добро Были брошены рваной калошею В опоганенное ведро. Я уволен с мундиром и пенсией, Я похвастаться даже могу — Отступаю, но все-таки с песнею, Отхожу — не бегом бегу. Буду смирненько жить, уютненько, Буду чай на газе греть. Буду, словно собака из спутника, На далекую землю глядеть. Буду лесенкой или елочкой Переводы кропать в тишине, Буду, словно подросток, в щелочку Озирать недоступное мне. Буду думать о долге и совести, Буду дружбу ценить и любовь. Буду ждать, пока новые новости Удивят эту старую новь.

«Парторг вылетает четвертым…»

Парторг вылетает четвертым, Но первым вставал комиссар, Живым подавая и мертвым Пример, чтобы их потрясал. Четвертым парторг вылетает И знает: вернется в семью, А ветер давно заметает Простую могилу твою. Товарищи комиссары, Товарищи политруки, Товарищи замполиты, Что на ноги были легки, Что спали по часу в неделю, А ели — по сухарю. Неужто вы не задели Сердца! Я вам говорю! Неужто красные звезды, Горевшие на рукавах, Упали и просто сгорели, И ветер развеял прах. Шинели стыдиться не хочется, Бока укрывавшей едва, Судьбы моей, словно летчица, Выруливавшей на У-2 [5] , Лозунгов, что выкрикивал, Митингов, что проводил, Окопа — я первым выпрыгивал, Людей за собой выводил.

5

У-2 — легкий двухместный учебный самолет, во время войны использовавшийся как ночной бомбардировщик.

ДЕМАСКИРОВКА

Человека лишили улыбки (Ни к чему человеку она), А полученные по ошибке Разноцветные ордена Тоже сняли, сорвали, свинтили, А лицо ему осветили Темноголубизной синяков, Чтобы видели, кто таков. Камуфлированный человеком И одетый, как человек, Вдруг почувствовал, как по векам В первый раз за тот полувек, Что он прожил, вдруг расплывается, Заливает ему глаза, — «Как, — подумал он, — называется Тепломокрое это?» — слеза. И стремившийся слыть железным Покупает конверт с цветком, Пишет: я хочу быть полезным. Не хочу я быть дураком. У меня хорошая память, Языки-то я честно учил, Я могу отслужить, исправить, То, что я заслужил, отмочил. Я могу восполнить потери, Я найду свой правильный путь. Мне бы должность сонной тетери В канцелярии где-нибудь.

«Осознавать необходимость…»

Осознавать необходимость И называть ее свободой, И признавать непобедимость, И чествовать поспешной одой — Не торопитесь. Для осознанья нужно знанье Предмета, безо всякой узости. А слишком скорое признанье Свидетельствует лишь о трусости, А также — глупости.

ВЕРИЛ?

Я беру краткосрочный отпуск, Добываю пропуск и допуск И в большую читальню иду, И выписываю подшивки, И смотрю на большую беду, Ту, что к старым газетам подшита. Лица Постышева или Косарева [6] , Простота, прямота этих лиц: Не воздали кесарю кесарево И не пали пред кесарем ниц. Вот они на заводах и стройках Зажигают большие огни. Вот они в сообщительных строках, Что враги народа они. Я в Дворце пионеров, в Харькове, Где артисты читали Горького И огромный кружок полярников Летом ездил по полюсам, Видел Павла Петровича Постышева. Персонально видел. Я — сам. Пионер — с 28-го, Комсомолец — чуть погодя, Сашу Косарева — мирового, Комсомольского помню вождя. Я по ихним меркам мерил Все дела и слова всегда. Мой ответ на вопрос: «Верил?» — Верил им. Про них — никогда.

6

П. П. Постышев (1887–1939), партийный и государственный деятель, и А. В. Косарев (1903–1939), генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, были репрессированы, уничтожены и объявлены «врагами народа».

ПОСЛЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

Гамарнику [7] , НачПУРККА, по чину Не улицу, не площадь, а — бульвар. А почему? По-видимому, причина В том, что он жизнь удачно оборвал: В Сокольниках. Он знал — за ним придут. Гамарник был особенно толковый. И вспомнил лес, что ветерком продут, Веселый, подмосковный, пустяковый. Гамарник был подтянут и высок И знаменит умом и бородою. Ему ли встать казанской сиротою Перед судом? Он выстрелил в висок. Но прежде он — в Сокольники! — сказал. Шофер рванулся, получив заданье. А в будни утром лес был пуст, как зал, Зал заседанья после заседанья. Гамарник был в ремнях, при орденах. Он был острей, толковей очень многих, И этот день ему приснился в снах, В подробных снах, мучительных и многих. Член партии с шестнадцатого года, Короткую отбрасывая тень, Шагал по травам, думал, что погода Хорошая в его последний день. Шофер сидел в машине развалясь: Хозяин бледен. Видимо, болеет. А то, что месит сапогами грязь, Так он сапог, наверно, не жалеет. Погода занимала их тогда. История — совсем не занимала. Та, что Гамарника с доски снимала Как пешку и бросала в никуда. Последнее, что видел комиссар Во время той прогулки бесконечной: Какой-то лист зеленый нависал, Какой-то сук желтел остроконечный. Поэтому-то двадцать лет спустя Большой бульвар навек вручили Яну: Чтоб веселилось в зелени дитя, Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну, Чтоб лист зеленый нависал везде, Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали. И чтобы люди шли туда в беде И важные поступки совершали.

7

Я. Б. Гамарник (1894–1937), не дожидаясь ареста и расправы, покончил с собой. Тем не менее его имя фигурировало и шельмовалось на процессе военачальников 1937 г. Обстоятельства самоубийства Гамарника в стихотворении изложены неверно, по ходившим в начальную пору реабилитации слухам.

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш И за то, что не так летишь И крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — Интегрального и тотального, Непреодолимого случая, Беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — Злого гения Люцифера, Коммуниста, который испортился — Карамзинско-плутархова сфера. Почему же унес я ноги, Как же ветр меня не потушил? Я — не знаю, хоть думал много. Я — решал, но еще не решил.

БЕДА

В ходе действия тридцать седьмого Года люди забыли покой. Дня такого, ночи такой, Может быть, даже часа такого, — Я не помню, чтоб твердой рукой Убедительно, громко, толково Не стучала мне в окна беда, Чтобы в двери она не стучала, Приходила она — и молчала, Не высказывалась никогда. Как патроны солдат в окружении Бережет для мостов и дорог, Не для драки, а для сражения Я себя аккуратно сберег. Я прощал небольшие обиды, Я не ссорился по мелочам. Замечать их — всегда замечал. Никогда — не показывал виду. Не злопамятность и не мстительность. Просто — память. Личная бдительность. В этом смысле мне повезло — Помню все: и добро и зло. Вспоминаю снова и снова, Не жалею на это труды… Это все от стука дневного И ночного стука беды.

КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ

Что за комиссия, создатель? Опять, наверное, прощен И поздней похвалой польщен Какой-нибудь былой предатель, Какой-нибудь неловкий друг, Случайно во враги попавший, Какой-нибудь холодный труп, Когда-то весело писавший. Комиссия! Из многих вдов (Вдова страдальца — лестный титул!) Найдут одну, заплатят долг (Пять тысяч платят за маститых), Потом романы перечтут И к сонму общему причтут. Зачем тревожить долгий сон? Не так прекрасен общий сонм, Где книжки переиздадут, Дела квартирные уладят, А зуб за зуб — не отдадут, За око око — не уплатят!