Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи
Шрифт:
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Юрий Казаков, Василий Белов, Георгий Семенов во времена первых публикаций Вацлава Михальского изображали в своих произведениях представителей животного мира как полноценные и самоценные художественные образы. Напомню лишь такие шедевры, как «Арктур – гончий пес», «Тэдди», «Привычное дело».
Однако примерно со второй половины 80-х годов эта традиция сильно истончается, и сегодня Вацлав Михальский – один из немногих и, пожалуй, самый последовательный и яркий ее представитель. После публикации автобиографической повести «Адам – первый человек» стало ясно, откуда проистекает такое отношение Михальского к природно-животному миру. С раннего детства полноценными «соседями» и «родственниками» будущего писателя были лошадь Сильва и ее жеребенок Ви (Вихрь), корова Красуля, петух Шах, куры Фима
В самом нежном возрасте Михальский получил неуничтожимую прививку любви к этому миру, тончайшее понимание его. Приведу только один пример общения мальчика с любимой собакой: «Я болтал моим языком без костей, а Джи разговаривал глазами. Не очень большими, чуть-чуть миндалевидными глазами редкого для собак серо-зеленого цвета. У меня тоже глаза были серо-зеленые, так что мы с Джи понимали друг друга с полуслова. В обычное время выражение глаз у Джи, как и у всей его породы охранных собак, бывало злое, а во времена наших разговоров эти злинки гасли и вместо них вспыхивали очень добрые, очень умные, все понимающие искорки, мелькание которых я читал как мысли моего Джи. Дураки те, которые говорят, что собаки не разговаривают. Разговаривают, и еще как! Мы говорили и о зимних пастбищах на Черных землях, и о горах, и об овцах, и о доярках (совсем чуть-чуть), но главное – о войне».
В романе-эпопее Вацлава Михальского большое количество запоминающихся образов лошадей, собак, кошек. Они (помимо прочего) являются индикатором душевной полноценности людей. Все персонажи романа (душевно, духовно созвучные автору) по-разному «обручены» (М. Пришвин) с представителями животного мира.
Проиллюстрирую сказанное на примере главной героини – Марии Мерзловской: «На-ка, Феденька, на, моя лапонька, сахарку! – сказала Машенька по-русски, протягивая кусочек колотого сахара к лошадиной морде. Ах, как любила Машенька этот момент, когда Фридрих, кося карими, бездонными, мягко светящимися глазами, обведенными, словно тушью, короткими черными ресничками, нежно и доверчиво брал у нее с ладони кусочек сахара и, едва шевеля сухими, чистыми губами, хрумкал им с достоинством и удовольствием. А как чудно пахла его шелковистая кожа! А как любил он, когда Машенька поглаживала его плоский лоб, крутую шею, чесала за маленькими ушами!»
Подчеркну самые выписанные образы животных предстают у Михальского как равнозначные субъекты человечески-животного общежития. Например, собака Фунтик (наиболее запоминающийся представитель «братьев наших меньших» в эпопее) не ест, пока Мария не поговорит с ним по душам. При этом Фунтик в беседе «непостижимым образом отличал главное от второстепенного». Собака чутко реагирует – в соответствии со своим сложившимся характером – на происходящее вокруг, что выражается своеобразно. Фунтик, сопереживая рыдающей Николь, «жалостно подвывает»; на вопрос Марии о том, одолеют ли они Роммеля, собака отвечает утвердительным «Гав»; ревнуя хозяйку к ее мужу, Фунтик предпочитает с ним отношения доброжелательного нейтралитета; во время беседы Марии с Николь Фунтик расположился «у камина с таким важным видом, как будто был лицом если и не с решающим, то, как минимум, совещательным голосом».
И в то же время мудрый Фунтик способен на отчаянные поступки, о чем свидетельствует случай с котенком Изабель. Этот эпизод, в котором Михальский достигает вершин писательского мастерства, приведу полностью: «Однажды к ним в усадьбу неожиданно забежал огромный серый кабель, и ростом, и осанкой смахивающий на крупного волка. При виде котенка у кобеля встала шерсть на загривке, и он автоматически двинулся на расправу. Вдруг, откуда ни возьмись, из-за куста жасмина выскочил Фунтик и, рыча изо всех сил, преградил псу дорогу. А маленькая Изабель тут же спряталась под Фунтиком. Он рычал так яростно, так остервенело, брызжа слюной и выкатывая глаза, а сам, по сравнению с незваным гостем, был такой маленький, такой жалкий, что пес остановился в недоумении и, наверное, подумал: “может, бешенный?” Поразмыслив, громадный пес поднял заднюю лапу у куста олеандра с его будто лакированными, вечнозелеными листьями, потом мощно отгреб землю, встряхнулся и побежал восвояси». Трудно забыть и кошачий «почетный караул» на углах захоронения Фунтика, придающий смерти собаки нечто мистическое… Итак, в изображении животного мира Вацлав Михальский, несомненно, достиг классической высоты.
Вацлав Вацлавович, почему Вы придаете такое большое значение «братьям нашим меньшим» на протяжении всего своего творчества? И чем Вы объясните тенденцию исчезновения животного мира в современной прозе?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. В Вашем вопросе уже есть ответ: именно потому, что я понимаю и чувствую их как «братьев наших меньших».
Сегодня у меня на даче проживают кошка Дуся, коты Шлема и Яша, пес Маркиз. У всех у них есть ветеринарные паспорта, и все они записаны на мою фамилию. Дуся у нас аристократка – чистокровная сибирская кошка, очень красивая, большая и гордая. Когда-то, давным-давно, ее котенком подарили моей внучке Елизавете, потом, когда юная кошка начала лазить по шторам, определили ко мне на дачу. Оба кота помоечного происхождения, поэтому они очень умные, хитрые и отважные.
Маркиз достался мне по случаю: его подобрали замерзающего около метро, где на теплых решетках расположились две враждебные стайки собак и не подпускали его к себе даже приблизиться. Это был жалкий, облезлый, невероятно худой кутенок, который еле держался на ногах.
На другой день мы повезли его в ветлечебницу. Врач нашел у него кучу болезней и малокровие. На вопрос, чем его лечить, ответил: «Кормите». А когда я спросил, какой он породы, врач сказал: «У него 18 пород». И, взяв ветеринарный паспорт, добавил: «Как писать, без имени?»
– Почему же, если у него 18 пород? Пишите Маркиз.
– Хорошо, тогда он будет Маркиз Михальский.
Маркиз вырос в крупного, умного, благородного, послушного пса. Он даже перебарывает себя, когда мимо проходят наши кошки. Перебарывает, конечно, но видно, с каким трудом это ему дается.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Мария Мерзловская так определяет один их главных своих жизненных принципов: «Никогда не вступать ни в какие соединения, партии, группы, союзы, а действовать во благо России только в одиночку. Чтобы было с кого спросить и не на кого пенять…» Как минимум в одном пункте – «над схваткой», «ни с кем» – кредо героини совпадает, на мой взгляд, с жизненно-творческой позицией Вацлава Михальского.
Вацлав Вацлавович, как Вы относитесь к сказанному? Не кажется ли Вам, что такая Ваша позиция во многом объясняет пятидесятилетнее замалчивание Михальского-писателя авторами разных направлений?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. На Ваш вопрос о том, совпадает или не совпадает моя жизненная позиция с позицией моей героини Марией Мерзловской, я бы ответил скорее утвердительно. Хотя зазор между нашими позициями всегда существует.
А что касается «замалчивания», о котором Вы говорите, то это не совсем так или совсем не так.
Начиная с самого первого, написанного в 1957-м и опубликованного в 1960 году Игорем Дедковым в газете «Костромская правда» рассказа «Семечки», у меня всегда были читатели. А «Балладу о старом оружии», «Катеньку», «Печку», «Семнадцать левых сапог», «Тайные милости» прочли миллионы человек. Другое дело, что я никогда не был на виду у критиков, как писал Георгий Иванов:
В громе ваших барабанов Я сторонкой проходил, В стадо золотых баранов Не попал, не угодил.Да, все было именно так, но это вопрос тысячи стечений обстоятельств. И я не ропщу, жаловаться мне не на что. Тем более что есть читатели и у моей большой работы: романов «Весна в Карфагене», «Одинокому везде пустыня», «Для радости нужны двое», «Храм согласия», «Прощеное воскресенье, «Ave Maria».
Не обходят люди вниманием и мою совсем новую кавказскую повесть «Адам – первый человек».
И все-таки спросите Вы: почему замалчивали? Да в том числе и по объективным причинам, потому, что развивался я как человек пишущий довольно странно. Посудите сами: первая книга «Рассказы» вышла у меня в Махачкале, когда я был на третьем курсе Литинститута, тут же, в 1964 году, и опять же в Махачкале, вышла моя вторая книжка – «Ваш корреспондент» (к тому времени я уже много занимался журналистикой), тогда же, в 1964 году, на четвертом курсе Литинститута, меня ненароком приняли в члены Союза писателей СССР, что в дальнейшем было очень полезно, во всяком случае, когда я вернулся домой и пошел на штатную работу в газету, меня никто не учил, как ручку держать.