Том 12. Стихотворения

«Вот дети стайкой белокурой…»

Вот дети стайкой белокурой Читают вслух, склады твердят, На них ворчит учитель хмурый И не глядит из класса в сад, Хоть приоткрыта дверь. К дубраве Я прохожу окрай болот, Туда, где в трепете и славе Разбуженный апрель встает. Поет о вечном хор согласный: Ликует дрозд, гремит ручей. Цветы сотворены из ясной И чистой красоты лучей. По букварю, всех книг чудесней, И я учить склады готов: Барвинок в поле — стих из песни, Орел под небом — пенье строф. Но вот загадка: всюду пятна; Где лилия, там и репей — Дурной, колючий. Непонятна Их близость разуму людей. Пока свистел скворец, гляжу я, Чирок трудился — и не зря: Он в клюве держит, торжествуя, Трепещущего пескаря. А тот пескарь, поживы ради, Следил сейчас за пауком, Который, прядая по глади, Заглядывал в подводный дом. Лай… Выстрел огласил поляну… Пришел охотник! Я душой, Я сердцем ощущаю рану! Где мирный, сладостный покой? В тоске бреду по бездорожью И в сотый раз гадаю я: Откуда зло? Ошибка божья, Описка в книге бытия?

«Шесть тысяч лет…»

Шесть тысяч лет в войну все тянет Драчливый род людской, а ты… А ты, о господи, все занят — Творишь ты звезды и цветы. И все советы, что от века Так щедро сыплются с небес, Не действуют на человека, Когда в него вселится бес. Резня, победа, шум погромный — Мир этой страстью обуян. И бубенцом для массы темной Звучит военный барабан. На триумфальных колесницах Химеры славы лихо мчат, И стынет кровь детей на спицах, И кости матерей трещат. Нет счастья нашего жесточе: Оно — в словах: «Умрем! Вперед!» Трубить атаку, что есть мочи, Так, чтоб слюной был полон рот. Дым. Блещет сталь. Мы — не как люди, Как псы — на вражеский бивак Бежим, взбесясь. Огонь орудий Душевный озаряет мрак. Все это — их величеств ради. А им — тебя похоронить, — И не останутся в накладе, — Столкуются: ты можешь гнить… На поле брани роковое Придет шакал и ворон вслед И станут, каркая и воя, Глодать истлевший твой скелет. Народы ведь не терпят, чтобы Сосед под боком жил. Куда! Так нашу глупость ядом злобы Раздуть стараются всегда. «Вот этот — русский. Режьте, бейте! А тот — хорват? Стрелять! Стрелять! Так вам и следует! Не смейте В мундирах белых щеголять!.. И этого без сожаленья Легко прикончить я могу: Ведь он родился — преступленье! — На правом рейнском берегу… За Росбах — месть! За Ватерлоо!..» И в этой дикой кутерьме «Убить!» — единственное слово, Живущее в людском уме. Казалось бы, милей и проще Припасть к прохладному ключу, Любить, мечтать в дубовой роще… Нет! Брата я убить хочу! И рубят, колят… Стоны, крики… В степях, в горах, топча людей, Несется ужас звероликий, Вцепившись в гривы лошадей. А там, внизу, — заря алеет… И, право, не возьму я в толк, Как человек вражду лелеет Под мирный соловьиный щелк.

ПРАЗДНОВАНИЕ 14 ИЮЛЯ В ЛЕСУ

Как весел, светится насквозь Сегодня этот дуб шумящий — Таинственная леса ось, Опора всей дремучей чащи! О как, когда ликуем мы, Он вздрагивает — друг свободы, — Великолепной полутьмы Отбрасывая ширь под своды! Но почему так весел он И, распрямляя стан, трепещет, Как будто летом вдохновлен, Которое горит и блещет? Четырнадцатое! Родной Народный праздник! Сердце бьется, Свобода сон стряхнула свой, В громах ликующих смеется. В такой же день из недр возник Народный гнев, расправив крылья; Париж тряхнул за воротник Бастилию, гнездо насилья; В такой же день его декрет Изгнал потемки из отчизны, И бесконечность залил свет Надежды, радости и жизни. Уж сколько лет в такой же день Дуб к небу шлет листвы волненье И всей душой, раскинув тень, Зари приветствует рожденье. О тех он вспоминает днях, Когда венки дарил народу, Когда, как птица в небесах, Душа летела на свободу. Дуб кровью Галлии вскормлен, Он ненавистью к ночи дышит, И для него один закон — Могучим быть, расти все выше. Он грек, он римлянин. Разлет Его вершины величавой Над человечеством встает В сиянье доблести и славы. Листочком дуба, милым всем, Чтут тех, кто смерти не боится, С ним и Эпаминонда шлем И Гоша алые петлицы. Дуб — патриарх лесов родных — Хранит и в старости глубокой: Прошедшее — в корнях своих, Грядущее — в листве широкой. Его могучую красу Взрастили солнце, ветры, воды, Как щебет птиц в родном лесу, Он любит вольные народы. Сегодня весел, счастлив он И празднует свой день рожденья. Париж весельем озарен — Повсюду танцы, смех и пенье. Чуть слышен барабан вдали. Народ ликует, веселится, И ясно всем, что песнь любви Из гимна гневного родится. А дуб трепещет, дуб поет. В его листве необычайной Все то, что было, что придет, Двойной соединилось тайной. Наивный старец, он давно Забыл про смерть и увяданье. Он знает: все, что рождено, — Яйцо дрозда, грозы дыханье, Счастливый щебет под окном, Из завязи цветка рожденье — Все это навсегда творцом Дано живущим в утешенье. Душою мирен и высок, В своем спокойствии он знает, Что весь народ родной — Восток, Где яркая звезда сияет. Он мне кивает головой, Своей вершиною столетней. Передо мной в глуши лесной, В его корнях, в прохладе летней, Пестро раскрашены, чисты, Ведя беседу меж собою, В траве колышутся цветы И умываются росою. На маки сонные заря Из чащи уронила слезы; В брильянтах лилии горят; Раскрытые вздыхают розы. И сквозь разросшийся тимьян Глядят фиалка, повилика, Благоуханьем ирис пьян, Кокардой кажется гвоздика. Мохнатых гусениц влечет Жасмин пахучий и лукавый. Здесь арум о любви поет, Марена — о войне кровавой. Веселый, бойкий соловей Средь остролистов и вербены Сливает с песенкой своей Республиканские рефрены. Терновник встал невдалеке, Сошлись в ложбинку меж холмами Кусты с букетами в руке, А воздух полон голосами. Весь этот дивный мир кругом Исполнен счастья, вдохновенья, Он каждым говорит листком: «У деда праздник, день рожденья!»

ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЙНАХ ПРЕЖНИХ ЛЕТ

За Францию и за свободу В Наварре драться нам пришлось. Там в скалах нет порой прохода, Летают пули вкривь и вкось. Седобородый и бывалый, Наш командир упал ничком: Кюре из церкви обветшалой, Как видно, метким был стрелком. Он не стонал. Сгущались тени. У раны был прескверный вид. Во Франции, в Марин-на-Сене Поныне дом его стоит. Мы подняли его — и странно Он на руках у нас поник. Мы положили капитана Под ивой, где журчал родник. Ему кричали мы в тревоге: «Огонь! Противник окружен!» Но он сидел, немой и строгий, — Мы поняли, что умер он. Наш лекарь полковой руками Развел, скрывая тяжкий вздох. Под одряхлевшими дубами Безмолвно мы собрали мох, Ветвей терновника нарвали… В глазах спокойных мертвеца, Казалось, не было печали, И гнев не искажал лица. Когда нашли иезуита, Раздались крики: «Смерть! Расстрел!» Но видно было, что убитый Убийцу пощадить хотел. Кюре прогнали мы пинками, И мнилось, капитан был рад, Хотя охотно в бой с врагами Повел бы он своих солдат. Должно быть, чей-то образ милый Ему всегда сиял вдали: Мы на груди его остылой Седую прядь волос нашли. Штыками молча и согласно Могилу выкопали мы. Лежал храбрец с улыбкой ясной Под пологом росистой тьмы. И мы ушли. Светили ярко Нам звезды. Спали петухи… Там все мосты — с одной лишь аркой. Как статуи там пастухи. Унылы горы. Ночь морозна, Томит жара в полдневный час. Порой медведь, оскалясь грозно, В объятья принимает вас… У горцев не в чести науки; Там жгут и грабят с детских лет, И виселиц прямые руки На все дают простой ответ. Там все — вояки, все — бандиты. Покорен королю народ; И этот бык, как мул прибитый, За ним, понурившись, бредет. Прорыло время там ложбины, По ним стремятся ручейки. Мы лезли вверх, и карабины Мерцали, точно светляки. Курки держали мы на взводе, — Засаду каждый куст скрывал, — А диск луны на небосводе Нам путь к Памплоне озарял. Мы шли дорогой нашей трудной, И мнилось, что не диск луны, А капитана знак нагрудный Струил сиянье с вышины.

ВЕЛИКИЙ ВЕК

Гигантской колесницы Тот век имеет вид; Но лилипут-возница Державный в ней сидит. Влечет ее движенье И ложной славы свет Вниз, в головокруженье, К водовороту бед. Скаррон в ней стал грифоном, Министром — Лувуа, — С напевом похоронным Пошлейшие слова. Скользят ее колеса Опасной крутизной; То все — в грязи откоса, А то — в крови людской. И Смерть торопит сроки, Запряжена в Позор. С ней Лаврильер жестокий И гнусный Рокелор. Как сойка меж ветвями, Король, гордясь, снует, И сердце в нем — что камень, Мясной мешок — живот. Он высит, горд и пылок, Багряный пухлый лик И солнце на затылок Напялил как парик. Царит он, прозябая, Давя других пятой, Тень палача большая Легла над всей страной. И этот трон — могила; Он клонится, скользя, А след его постылый Вовек отмыть нельзя.

ПОЛУДЕННЫЙ СОН ЛЬВА

Лев спит, полуденным могучим Сраженный сном. Жарой томим, Он спит один под солнцем жгучим, Нависшим тягостно над ним. Безмерные пустыни слышат: Хозяин их домой пришел. Колышутся они и дышат. Лев страшен, шаг его тяжел. Бока дыханье зыблет мерно, Густым туманом взор повит. Он, грозный, на земле пещерной Величественно возлежит. Все существо его почило. Покой и мир — в его чертах, В когтях — спокойствие и сила, Раздумье мудрое — в бровях. Полдневный зной, ручей ленивый. Лев целиком во власти сна. На лес его похожа грива. Как погреб, пасть его темна. Он видит диких скал вершины. Ущелья Оссы, Пелион Мерещатся ему сквозь львиный Огромный, беспредельный сон. Предгорье тишиной объято, Где он в песках бродил с утра. Он лапой шевельнул мохнатой, И разлетелась мошкара.

«Уходи»! — мне строго…»

«Уходи! — мне строго Ветер приказал. — Пел ты слишком много, Мой черед настал!» И «Quos ego!» [23] злому В страхе покорясь, Песнь моя из дома Грустно поплелась. Дождь. Повсюду лужи. Кончена игра. Нам бежать от стужи, Ласточки, пора. Град. Оцепенелый Неподвижен дуб. К серой туче белый Дым ползет из труб. Косогор желтеет В бледном свете дня. Из-под двери веет Холод на меня.

23

«Я вас!» (лат.).

ДРУГУ

Там, на скале отвесной, Глядящей в бездну вод, Где маленький чудесный Зеленый луг цветет, Где ветру дуть просторно, Где весело волне, — Свой дом над кручей горной, Мой друг, ты отдал мне. Прими привет мой! Хрупкий Удел нам ныне дан. Наш век плывет скорлупкой В огромный океан. То благостный, то жгучий Кружится вихрь — и с ним, Как листья или тучи, В безвестность мы летим. Порыв людского шквала То мчит по воле волн, То грозно бьет о скалы Надежды утлый челн. Волна, что беспокойно О наше время бьет, Проклятий хор нестройный Порой ко мне несет. В них злобе нет предела; Но реет мысль моя, Как буревестник смелый Средь стаи воронья. Я чту твои заветы, Возделываю сад; Тем временем газеты Мне сотни кар сулят. Бранят ослом, пиратом — И, право, я польщен! Де Местр зовет Маратом, Лагарп кричит: «Прадон!» Ну что ж! Их разум беден. Решит потомков суд, Полезен я иль вреден И нужен ли мой труд. А я меж тем, веселый, Не знающий тоски, Смотрю, как клонят пчелы Лаванды стебельки.

ЛЮБОВЬ К ВОДЕ

Я требник свой в полях читаю, И мне суфлируют в тиши То мошек пляшущие стаи, То шепчущие камыши. Поэту всех чудес дороже Потоки, скалы, горный склон. То, что течет, на сон похоже И освежает, словно сон. В любой ручей всегда глядится, Весны приветствуя расцвет, Малиновка, или синица, Иль дрозд, иль призрак, иль поэт. Поэт, среди цветов под ивой, Вдыхая запах влажных трав, Любуется рекой ленивой, Чей труд незрим и величав. Будь то Дюранса иль Арнетта, Но если вдаль спешит она, Подобна счастью для поэта Ее прозрачная волна. Блуждает, бьется о пороги, Дань собирает по пути, Как он, сбивается с дороги, Чтоб к цели тем верней прийти. Поэт на берег, в тень акаций, Стремится, как в страну чудес… Без Анио грустил Гораций, Жорж Санд грустит без Гаржилес.

В ТОТ ДЕНЬ БЫЛ НАЙДЕН ХРАМ

Я храм нашел, большой, просторный. В нем жить могли бы, средь колонн, Вольтер — как воробей проворный, Как тихий лебедь — Фенелон. Шиповник в белом облаченье Стоит у входа в этот храм, Давая даром отпущенье Грехов жукам и мотылькам. Там нет надменных кипарисов, Гранаты строем не стоят, Не видно буксов, лавров, тисов, Одетых в праздничный наряд, Хранящих гордые замашки И завитых под Буало… Зато крестьяночки-ромашки Там улыбаются светло! Там не владеет скорбь сердцами, Там ясны мысли и мечты; Все истины в том дивном храме Неотразимы, как цветы. Апрель, победу торжествуя Над папой — другом сатаны, Поет, и словно «аллилуйя» Звенит беспечный смех весны. Храм вечной правды, возвышайся, Сиянье солнца славословь! Шепнула роза: «Догадайся!» И я ответил ей: «Любовь!»

ЗИМА

Однажды мы пришли — и что же? В наш храм не допустили нас; Он стал безмолвнее и строже; Веселый блеск небес угас; Исчезли птицы, пчелы, мошки; Сучки взъерошенных кустов, Размытые дождем дорожки, Сухие листья, скользкий ров, Как часовые, преградили Дорогу в храм, чью благодать Не мог бы не любить Вергилий, Ваде не мог бы презирать. В начале ноября то было. Тонул в тумане горизонт. Сова нам крикнула уныло: «У нас закрыто на ремонт!»