Том 12. Стихотворения

31 декабря 18…

«Он часто говорил…»

Он часто говорил: «Послушай, если б нам Воспрянуть вновь душой, поверить небесам, Восторгом сладостным и грустью опьяниться, И путы города порвать, и с ним проститься, Безрадостный Париж покинуть навсегда, Уехать, убежать неведомо куда От шумной суеты, от зависти ревнивой И уголок найти с лужайкой, с дряхлой ивой! Там будет домик наш, цветы, поля и лес, И одиночество, и синева небес, И птицы будут петь так ласково и дружно Над нашей головой… А что еще нам нужно?»

Июль 18…

ЗИМЕ КОНЕЦ

Все оживает, дорогая! Яснеет небо, тает снег, Цветет земля, благоухая, И стал добрее человек. Любовью небеса трепещут, Земля счастливей с каждым днем. Цветы и звезды мягко блещут, Единым зажжены огнем. Конец зиме и зимним бедам! Нагой, таинственный апрель Торопится за ними следом, Роняя светлых слез капель. Мы отвыкаем от сомненья, От мыслей горестных и мук. Здесь, в тишине уединенья, Нам хорошо с тобой, мой друг! На солнце ветка золотится, Бросает тень, и близок срок, Когда на ней засвищет птица, Из почки выглянет листок. Рассвет торжественно встречаем, — Он словно заново рожден, — И мы полны с тобою маем, Как маем полон небосклон. Повсюду слышен гул веселый, Везде сияют нам лучи. Звенят, проснувшись утром, пчелы, А звездный рой звенит в ночи. Нам шепчут еле слышно травы И ласково листва поет, Что только любящие правы, — Пускай не ведают забот! Пьянит нас ветер, тихо вея… Мы, взявшись за руки, стоим. Как много роз таит аллея, Как много вздохов мы таим! Я с утренней зарей прекрасной Могу твое лицо сравнить: Такой же блеск улыбки ясной, Таких же слез росистых нить. Извечно юная природа, Адама, Евы верный друг, Нас, под лазурью небосвода, В свой сокровенный вводит круг. Ты лишь появишься — встречают Тебя восторгом небеса; На наши ласки отвечают Приветным шелестом леса, И, озаренные сияньем, Струясь, как ароматы, ввысь, Со всем влюбленным мирозданьем Сердца счастливые слились. С ревнивой мукой я простился, Ты тихой радости полна; Я со звездою обручился, И с солнцем ты обручена. В молчанье жадными губами Мы прижимаемся к цветам, Целуем их — и словно пламя В ответ сжигает губы нам.

Июнь 18…

«Величие души храните в испытаньях…»

Величие души храните в испытаньях, И будет благостным ваш день! Да не коснется вас, прелестное созданье, Ни безнадежной скорби тень, Ни горе двух сердец, познавших охлажденье, Ни холод мертвенный, что веет с темных крыл Оцепенелого забвенья На тех, кто голову склонил… К вам песнь моя летит, вас утешать готова, Из сердца, полного огня. Скорбели много вы, — любви поверьте снова, Любите небо, мир, меня! Пусть приласкает вас, смягчив души страданье, Заря — дочь сумрака, любовь — скорбей дитя, Все, что во мраке льет сиянье, Улыбкой в дымке слез светя!

Октябрь 18…

«Лишь там, где светишь ты и дышишь…»

Лишь там, где светишь ты и дышишь, И я живу… Погибну я, Коль просьб моих ты не услышишь И оторвешься от меня! Зачем мне жить печальной тенью Той радости, ушедшей прочь, Скорбеть под сумрачною сенью Небес, что охватила ночь? Я как живой цветок ограды: Весна — вся радость у него, Исчезнешь ты, как луч из сада, — Кругом все пусто и мертво! Ловить сиянье глаз любимой — Вот все, что в жизни я хочу; Ты упорхнешь… Тоской томимый, И я из мира улечу К небесной синеве безбрежной, Что колыбелью мне была… Лишь ты своей рукою нежной Удерживаешь здесь орла. О, как поникну я в печали, Когда умолкнет легкий шаг! Твоя ль уходит жизнь, моя ли — Увы, я не пойму никак. В твоей душе я не однажды Вновь черпал силы в трудный миг; Так птицу, что припала в жажде, Поит живительный родник. Нам открывает жизнь вселенной Святая, страстная любовь, Ее лишь пламя неизменно Мир озаряет вновь и вновь. Да, без любимой вся природа — Пустая, скучная тюрьма, Где горькие влачатся годы, Где не мила и жизнь сама. Куда ни взглянешь — все уныло; Тьма нависает надо мной, И праздник мрачен, как могила, И как изгнанье — край родной. Не будь глуха к моим моленьям И в скорби не покинь меня, Но радуй сладкозвучным пеньем Наш сад, малиновка моя! Чему обрадуюсь душою, Что отпугнет мои мечты, Что делать с жизнью мне самою, Когда уйдешь отсюда ты? В сени ветвей, в дневном сиянье Порхая, ты несешь с собой Мои молитвы, и желанья, И песнопений дар живой. Что делать с полем, где туманом Ложится скорбь — росой седой? Что делать мне с цветком медвяным? Что делать мне с ночной звездой? Что делать мне с угрюмой чащей, Где кроткий взор сиял вчера, И с розой, чашечку клонящей С вопросом: «Где моя сестра?» Уйди, коль ты над сердцем властна, — И я умру, лишась всего. Лишь тень былого — мир прекрасный, Когда не видишь ты его. На что мне благостная лира, Душевных доблестей расцвет, И утра блеск синей сапфира, Коль в нем твоей улыбки нет? В лучистых днях, в ночах туманных Что буду делать — бледен, тих, С лобзаньями без губ желанных, С росою слез без глаз твоих?

Август 18…

СУМЕРКИ

Как саван, бледный пруд лежит в чащобе леса; Полянка тихая в кустах укрылась там; Все глубже, все темней густой листвы завеса. В сплетении ветвей видна ль Венера вам? Видна ль Венера вам над дальнею грядою, Вам, кто в вечерней мгле и счастлив и влюблен? Туман на дно ложбин лег белой пеленою, Трава, зашелестев, могил тревожит сон. О чем шуршит трава? Что говорит могила? «Пусть любит, кто живет! А нам под тисом спать… Целуйтесь горячей: мир сумраком покрыло. Вам наслаждаться, жить, а нам — лишь вспоминать. Любите пламенно! Любовь угодна богу. О вы, бредущие по дремлющим лесам! Частица той любви, что в дальнюю дорогу Мы взяли, в мир иной, в молитве светит нам». Те, кто мертвы теперь, блистали в днях минувших. Светляк, таясь во мгле, фонарик засветил. Колышет ветерок траву в полях уснувших, Дыханье господа тревожит сон могил. Укромной хижины чернеют очертанья; Доносится с лугов шаг мерный косарей; Звезда — цветок небес — льет тихое сиянье Огнистым венчиком мерцающих лучей. Пришла пора любви, и расцветают вишни; И ангел вечера на крыльях голубых Сливает, унося, зов мертвых еле слышный С любовью страстною, с лобзаньями живых.

Шель, август 18…

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ, КОГДА Я СМОТРЕЛ НА НЕБО

Раз вечером сказала мне она С улыбкой: «Друг, что смотришь неустанно, Как меркнет день, сменяясь мглой туманной, Как первая звезда встает, ясна? Что ищет взор твой в вышней той пустыне? Оставь ее; взгляни мне в душу ныне. В безбрежности прохладной темноты, Читая в ней узор созвездий зыбкий, Что ты найдешь взамен моей улыбки? Наш поцелуй чем там заменишь ты? Скинь сердце мне облекшие покровы. Знай, звезды в нем бесчисленны и новы! В нем столько солнц! Коль любим мы с тобой, Все дивной в нас является усладой; И свет любви, встающей над преградой, Затмит и блеск Венеры над горой. Лазурь ничто, как ни была б бескрайна; В моей душе небесней неба тайна! Нас вспыхнувшей звезды пленяет жар, И много вкруг чудесного таится. Так сладостны и розы и денница, Но слаще нет для нас любовных чар! Свет истинный, огонь животворящий — Луч, от одной души к другой летящий! Любовь в глуши пещер ценней светил, Неведомых иль познанных от века. Приблизил бог, на благо человека, K вам женщину, а небо отдалил. «Любить и жить! — вот смысл его завета Смотрящим ввысь. — Все призрак, что не это!» Любить! Всё в том. И бог нам так велит. Оставь же высь с ее холодным светом! Мой взор, тебя ласкающий приветом, И лучший свет и красоту дарит. Любовь — мир чувств, мечты и пониманья; В ней — сердца жен с умом мужей слиянье. Любимый! Ты, деля восторг со мной, Не слышишь ли гармонии чудесной? То голоса природы всей окрестной Поют любовь, став лирою одной. Так будем же любить! В просторах луга Забудь про высь! Я к ней ревную друга!» Любимая так говорила мне, Чело рукой поддерживай стройной, С мечтой в глазах, пленительно-спокойно; И голосом, чуть слышным в темноте, Мне, радуясь, прекрасна, безмятежна, Любимая так говорила нежно. Восторг сердец дыханье прерывал. Ночных цветов приоткрывались чаши… Деревья, где, скажите, вздохи наши? Где речи те, скажите, выси скал? Да, жалок наш удел, когда такие Исчезнуть дни должны, как все другие! Клад памяти, что приумножен тьмой! То давних дум ночные кругозоры! То отсветы вещей померкших! Взоры Минувшего в их прелести былой! Как бы извне, с порога, те святыни Задумчиво я созерцаю ныне. Беда ль придет к нам после ясных дней, — Отныне нам забыть о счастье надо; Надежды ли исчерпана отрада, — Уроним чашу в глубину морей. Забвение — волна, что все схоронит, И кубок в ней, что брошен нами, тонет.

Монф., сентябрь 18… — Брюс, январь 18…

НАДПИСЬ НА ТОМЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ

Однажды, в сумерках вечерних, на дороге Я встретил путника в широкой римской тоге. Он был похож на тень в закатном свете дня. Замедлив гордый шаг, прохожий на меня Взглянул, и молнией его сверкнуло око. Он тихо вымолвил: «Я был горой высокой И небо затмевал в дни древности седой. Оковы сна сорвав с души своей слепой, По лестнице существ я на ступень поднялся И превратился в дуб. Народ мне поклонялся, И шелестом глухим я тишину будил. Потом в песках пустынь я долго львом бродил, И мне внимала ночь, и мне внимали звери. Теперь я — человек, я — Данте Алигьери».

Июль 1843

MELANCHOLIA [19]

Смотрите! Женщина с лицом костлявым, тонким, Обремененная испуганным ребенком, Кричит на улице и жалуется вслух, А любопытные сбираются вокруг. Кого она честит? Соседку? Или мужа? Детишки просят есть, нет денег, в доме стужа. Все их имущество — соломенный тюфяк. Она работает, муж тащит все в кабак. Внезапно, зарыдав, она, как привиденье, Скрывается из глаз. Средь шумного стеченья Собравшихся зевак, скажите мне, о вы, Мыслители, — ужель для вас совсем мертвы Ее слова и боль? Насмешливое эхо Доносит до меня одни раскаты смеха. Вот девушка. Она нежна и, может быть, Мечтала иногда о счастии любить; Но бедная одна, совсем одна; владеет Лишь мужеством она, да шить еще умеет. Она работает. Ценой своих трудов Оплачивает хлеб, и одинокий кров Под самой крышею, и платьице льняное, И смотрит из окна на небо голубое И весело поет, пока кругом тепло. Но время зимнее нежданно подошло, И очень холодны зимой в мансарде ночи, И дороги дрова, и дни, увы, короче, И масла в лампе нет. И далека весна. О юность! В жертву ты зиме принесена! Ведь голод, протянув свой коготь в щель, не спросит, — Снимает с вешалки накидку и уносит Стол и часы. Увы, заветное кольцо, — Ты продано! Она глядит нужде в лицо И борется еще, но в полночь, за работой, Злой демон ей порой нашептывает что-то. Работа кончилась, и думам нет конца. Бедняжка продает Почетный крест отца, Реликвию свою. А кашель грудь терзает. Ей лишь семнадцать лет. Ужели угрожает Ей смерть от голода? И в черный день она В ту пропасть бросилась, что не имеет дна… И на челе ее отныне видит око Не розы чистоты, но алый цвет порока. Теперь все кончено. Ее расплата ждет. И дети улицы, безжалостный народ, Ее преследуют своей насмешкой острой, Когда она идет бульваром в кофте пестрой, Идет и говорит, смеясь, сама с собой И плачет, бедная. А голос громовой Народной совести, который гнет мужчину И ломит женщину, кричит ей: «Прочь! В пучину!» Купец обвешивал — и стал он богачом. Теперь он член суда. Холодным зимним днем Бедняк похитил хлеб, чтоб дать семье голодной. Взгляните! Зал суда кишит толпой народной. Там судит бедняка богач, — таков закон: Один владеет всем, другой всего лишен. Богач торопится, ему пора на дачу. Взглянул на бедняка, его не внемля плачу, И вынес приговор: «На каторгу!» Затем Он удаляется. Народ доволен всем, И все расходятся. Лишь в опустелом зале Взывает к небу тот, кого давно распяли. Является у нас могучий гений. Он Приносит пользу всем. Бесстрашен, добр, умен И всем дарит свой свет, — заря над океаном Так волны золотит сиянием багряным. Он мысль великую столетию несет, И ослепителен во тьме его приход. У гения есть цель — всем людям в этом мире Уменьшить тяготы, сознанье сделать шире. Он рад, что труд его оставит в мире след, Что люди думают и терпят меньше бед. Вот он явился. Честь ему? О нет, бесчестье! Писаки, мудрецы, и знать, и чернь, все вместе, Кто ловит всякий слух и кто всегда ворчит, Кто королю холоп и кто подонкам льстит. Вся свора на него накинется со свистом, — И если он трибун иль состоит министром, Ошикают его, а если он поэт, Все хором закричат: «Ни капли смысла нет В его творениях! Всё ложь! И все ужасно!» Но он, подняв чело, глядит спокойно, ясно Прекрасный идеал его глазам открыт. Мечтаньям предан он. В его руке горит Светильник пламенный — он души озаряет И в бездны черные свой яркий свет бросает. Когда же он трибун или министр, тогда Он борется еще дни, месяцы, года И тратит пыл души. Но клевета людская Преследует его везде, не отставая, И нет убежища. Будь он народу враг, Будь он чудовище, дракон иль вурдалак, Его не стали бы грязнить насмешек ядом И камни на него не сыпались бы градом. Такой бы злобы он не видел. Для людей Он сеет доброе. Ему кричат: «Злодей!» Прогресс — вот цель его, и благо — компас верный. Кормило в руки взяв, прямой, нелицемерный, Он правит кораблем. Известно морякам, Что, отдавая дань теченьям и ветрам, Приходится порой лавировать, чтоб цели Верней достиг корабль, минуя злые мели. Так делает и он. Невежды вслед орут: «Зачем на север плыть? Погрешность в курсе тут!» Он повернул на юг — они кричат: «Ошибка!» А если грянет шторм, злорадная улыбка На лицах их видна. И он в конце концов Склоняет голову. Усталость, груз годов… Его томит недуг, неумолимый, странный… Он умер. Зависть, враг упорный, неустанный, Приходит первая глаза ему закрыть И гроб его своей рукой заколотить, Склоняется к нему и слушает угрюмо: Да вправду ли он мертв? И нет ли снова шума? И не узнал ли он, что свой прославил век?.. Потом смахнет слезу: «Да, он был человек!» Куда спешат они так рано на рассвете, Худые, тихие, безрадостные дети, С отчаяньем в глазах? Куда чуть свет одни Плетутся девочки годов семи-восьми? Их путь ведет туда, где жернова кружатся С утра и до ночи, чтоб там, трудясь пятнадцать Томительных часов, не смея глаз поднять, Одно движение покорно повторять, Согнувшись на полу, среди машин зубастых, Жующих день и ночь гребнями зубьев частых. На этой каторге, невинные ни в чем, Они работают. Грохочет ад кругом. Они не знают игр. Они не отдыхают, И тень свинцовая их лица покрывает. День только начался, а каждый так устал! Бедняжкам не понять, кто детство их украл. И только их глаза взывают к небу сами: «Отец наш, погляди, что сотворили с нами!» И этот рабский труд возложен на детей! А результат его? Один, всего верней: Что вырастет у нас Вольтер придурковатым В таких условиях, а Аполлон — горбатым. Тлетворный, вредный труд! Он губит красоту В угоду богачам, он множит нищету, Ребенка делает орудием наживы. «Прогресс!» — вы скажете? Прогресс преступный, лживый! Машину мертвую он одарил душой, Но за людьми души не признает живой. Да будет проклят труд, ведущий к вырожденью, Труд маленьких детей, подобный преступленью! Да будет проклят он навеки, навсегда — Во имя светлого, здорового труда, Могучего труда, который щедрой властью Народам вольность даст, а человеку — счастье! Телега, а на ней гранитная плита — И конь уже в поту от гривы до хвоста. Он тянет. Возчик бьет. Дорога вверх стремится. Конь поскользнулся. Кровь под хомутом сочится. Конь пробует налечь. Напрасно! Вот он стал — И кнут над головой понурой засвистал. День послепраздничный. Клокочет хмель вчерашний В мозгу у возчика. Он полон злобы страшной. Чудовищный закон: живое существо Пропойце отдано на произвол его. Конь замер. На него нашло оцепененье. Темно в его глазах. Он — весь недоуменье. Груз давит на него, а кнут его мертвит. Что камню надобно? Что человек велит? Удары сыплются, как вихри молний злобных, А бедный каторжник стоит в своих оглоблях И молча терпит все. Но возчик не сдает: Веревка лопнула — он кнутовищем бьет; А палка треснула — он хлещет чем попало. И конь, истерзанный, измученный, усталый, Склоняет голову под грузом стольких мук, И слышно, как звенит подкованный каблук, По брюху конскому с размаху ударяя. Конь захрипел. Он жил еще, дышал, страдая, Он двигался еще. Прошел один лишь час — Теперь он недвижим. Как будто сил запас Внезапно кончился. Палач удвоил пытку. Конь делает еще последнюю попытку. Рывок! Он падает, и вот под колесом Уже лежит плашмя со сломанным хребтом. Мутнеющий зрачок сквозь смертную дремоту Взирает издали без смысла на кого-то… И гаснет медленно его последний взгляд. Увы! За все дела берется адвокат. Он издевается над тем, кто справедливо Расследовать привык, что истинно, что лживо. На этот счет он слеп, хоть и весьма глазаст: Отлично видит он, кто больше денег даст; А совесть у него в покое достохвальном. Вот журналист. Засел в журнале клерикальном И клеветой живет. Ну чем он не бандит? Вот эту пару свет безжалостно травит, А в чем же их вина? Любовь — их преступленье! Не терпит слабого общественное мненье, К богатым ластится, на нищего плюет. Изобретатель мертв, а паразит живет! Все разглагольствуют и врут, врут и клянутся, Доверчивым глупцам насмешки достаются. Имущий преуспел, он в жизни властелин, — Выпячивая грудь, шагает как павлин, И собственных льстецов его рождает скверна. Вот карлики. Они глядят высокомерно. О груда мусора, которую порой Тряпичник осветит коптилкой роговой! Ты чище во сто крат, чем все людишки эти. Что постояннее людского сердца? Ветер. Вот некто; он презрел и совесть и закон. Так светел взор его, так мил его поклон! Он на колени вас поставит, без сомненья. В пыли дорожной ты, старик, дробишь каменья. Твой войлочный колпак на воздухе истлел, От солнца и дождя твой череп побурел, И холод — твой палач, и зной — тебе обуза, И тело жалкое не защищает блуза. Землянка бедная твоя в дорожном рву, И козы, проходя, щипнут с нее траву. А заработок твой — к обеду корка хлеба; Ведь ужина тебе не посылает небо! А с наступлением вечерней темноты Порой невольный страх внушаешь людям ты, И косо на тебя оглянется прохожий, О мрачный, тихий брат деревьев, полных дрожи! Как листья осенью, летят твои года. Давно, — ты молод был и полон сил тогда, — Когда на Францию пошли войной народы, Чтоб задушить Париж и с ним зарю свободы, И тысячи людей, как море, потекли К священным рубежам твоей родной земли, — Как гунны некогда иль полчища Аттилы, — Ты грудью встретил их, схвативши в руки вилы. Ты был тогда велик! Ты защищал Шампань От своры королей, поднявшихся на брань, — Ты славно поступил тогда! — Но что же это? Какая пышная несется к нам карета! Ты пылью ослеплен из-под ее колес, Невольно руку ты к глазам своим поднес. В карете человек раскинулся привольно. Склонись пред ним, старик! Пока ты добровольно Нес жертвы, он себе составил капитал, — На понижение валюты он играл. Катились в бездну мы. Его дела шли в гору. Стервятник нужен был для трупов — без разбору Он мертвецов клевал и пил кровавый сок. Он ренту и дворцы из наших бед извлек. Душистые стога с московского похода Собрал в своих лугах. Бушующие воды Березины ему воздвигли особняк, А Лейпциг оплатил лакеев и собак. Чтоб этот человек в Париже жил, имея Парк с золочеными решетками, аллеи Из бука белого и лебедей в пруду, Он с поля Ватерло взял золотую мзду, И наше бедствие его победой стало, И саблей Блюхера, не устыдясь нимало, Из тела Франции он вырезал кусок, И выжал для себя, и съел, и выпил сок. Ты нищий, старина, — он стал миллионером; Тобой гнушаются, — он служит всем примером. Он честный человек! Отвесь ему поклон. Бои на улицах. Текут со всех сторон Людские множества; приходят и уходят. О, толпы! Борозды глубокие проводят Ночь, горе, скорбь утрат. Печальные поля! Какою жатвою вознаградит земля Бросающих зерно в глубины этих пашен, Чей колос, может быть, покажется им страшен? Ты, жизнь, и ты, о смерть, вы — волн круговорот. Народ — что океан, а чернь — что накипь вод. Здесь хаос — царь, и здесь — величие людское. Здесь, хищная, как зверь, и страшная собою, С кортежем призраков, где смутно видишь ты Желанья, ненависть, отчаянье, мечты, С животной жадностью, опаснее магнита, С продажностью людей, с униженностью скрытой И в неизменности обычаев проста — Все разновидности являет Нищета. И бедняки живут, в своем замкнувшись горе. Но Нищета растет, вздымается как море, И, преступленьями развалины покрыв, В неведенье вершит обратный свой отлив. Бедняк не хочет зла, но голод искушает. Он ищет помощи… А сумрак наступает. Вот дети нищие с протянутой рукой. Во тьме зажглись огни. Открыт притон ночной. А ветер гонит их, кружа в своих объятьях; Разбитые сердца дрожат в дырявых платьях. Здесь о несбыточном назначено мечтать. Кто стиснул зубы? Муж. Кто тихо плачет? Мать. Кто зябнет? Старики. Кому рыдать? Невесте. Кто голодает? Все, все голодают вместе. Внизу — мир ужаса, вверху — веселья мир; Там — голод властвует, а здесь — сверкает пир; Там — бездна нищеты, откуда слышны стоны, Здесь — смех и песенки, цветочные короны. Счастливцы здесь живут, и думают они, Как веселей прожечь свои часы и дни. Собаки, лошади, кареты золотые… Бенгальские огни слепят глаза пустые. Жизнь — удовольствия без цели, без конца. Лишь надо позабыть средь роскоши дворца Подвалов ад внизу и небо, там, высоко. Кто Лазаря забыл, забыл господне око! На тени бедняков счастливцы не глядят: Им нужен только роз волшебный аромат, Да нега страстная, да взгляд высокомерный, Да опьянение. Им нужно, чтобы верный Лакей всегда стоял за ними на пирах, Как символ нищеты в блестящих галунах. Цветы на женщинах прекрасных, обнаженных; Цветы сплетаются гирляндами в вазонах. Сияет пышный бал, где тьма и свет слились, Все чувства опьянив и одурманив мысль. Там люстры с потолка свое бросают пламя, Подобно деревам с блестящими корнями, Чьи кроны наравне с небесной высотой. Танцующий эдем над мрачною тюрьмой! Они блаженствуют. Их блеском ослепили Красавицы, полет бесчисленных кадрилей, Сиянье в пламенных и голубых глазах. То отразится вальс в высоких зеркалах, То, будто кобылиц среди лесов скаканье, Галоп ворвется в зал. Переводя дыханье, Бал прерывается. Все растеклись, ушли И бродят парами в садах, в тиши, вдали. Но вдруг, безумная, взывая к дальним теням, Бросая горсти нот по мраморным ступеням, Вернулась музыка. Глаза зажглись. Смычок Подпрыгнул и опять толпу вослед увлек. Так, ароматами и звуками пьянея, Летит за часом час быстрее и быстрее. Лист за листом, с небес слетая, мчится прочь. Те в кости звонкие сражаются всю ночь, Те алчною рукой, тасуя, гладят карты, И ломбер, фараон, ландскнехт в пылу азарта Их держат за столом зеленого сукна, Пока сквозь ставни свет не озарит окна. И в те часы, когда от холода трепещут И стонут чердаки, а волны грозно плещут, Швыряя льдинками в гранитный парапет, А во дворцах ночной не кончился банкет, — Тогда над головой счастливых и довольных Два роковых столба, несущих треугольник, Встают из-под земли на грязной мостовой… О, рощи! О, леса! Убежище! Покой!

19

Печальные мысли (лат.).

Париж, июль 1838

КЛЮЧ

Лев жил вблизи ключа, вверху высоко Парил орел. И двух монархов бог — и рок жестокий! Сюда привел. Цари у пальм, для путника отрадных, Вступили в бой И пали там, на берегах прохладных, Тот и другой. Орел им молвил с вышины небесной В их смертный час: «Вселенную вы находили тесной? Нет больше вас! О короли, где вы легли костями, Ваш прах земной Смешается с дорожными камнями, С песком, с травой! K чему война, безумцы, ярость мести, Раздор и спесь? Со львом в согласии и в мире вместе Живем мы здесь. И нас обоих ключ поит единый. Теперь, как встарь, Лев властвует над лесом, над равниной; Я — в небе царь».

Октябрь 1846

СТАТУЯ

Когда клонился Рим к закату своему, Готовясь отойти в небытие, во тьму, Вослед за царствами Востока; Когда он цезарей устал сажать на трон, Когда, пресыщенный, стал равнодушен он Ко всем неистовствам порока; Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб И, гордый некогда, склонился, словно раб, Перед распутным властелином; Когда на склоне дней стал евнухом титан, Когда он, золотом, вином и кровью пьян, Сменил Катона Тигеллином, — Тогда в сердца людей вселился черный страх, А указующий на небеса монах В пустыню звал сестер и братий. И шли столетия, а обреченный мир Безрадостно справлял свой нечестивый пир Среди стенаний и проклятий. И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень, Чревоугодие, как траурная тень, Окутали земные дали; Семь черных демонов во тьме глухой ночи Парили над землей, и в тучах их мечи Подобно молниям сверкали. Один лишь Ювенал, суров, неумолим, Восстал как судия и на развратный Рим Обрушил свой глагол железный. Вот статуя его. Взглянул он на Содом — И в ужасе застыл, встав соляным столпом Над разверзающейся бездной.

Февраль 1843

? («Земли иссохшая, неласковая грудь…»)

Земли иссохшая, неласковая грудь, Где люди трудятся, не смея отдохнуть, Чтобы потом за труд, безрадостный до боли, Хлеб получить взамен, насущный хлеб, не боле… Питомец скудных нив — жестокий человек; Мир, братство и любовь покинули навек Его селения, чтобы уйти в пустыни; Гордыня богачей, отверженных гордыня; Тупая ненависть в сердцах людей царит; Безглазый призрак — смерть — все лучшее разит; Вершины гордых гор туманной мглой повиты; Честь, правосудие поруганы, забыты; Бушует в мире зло — дитя слепых страстей; Скрывают хищников леса в глуши своей; Здесь — льды бесплодные, там — выжженные страны; Неодолимый гнев колеблет океаны, И гибнут корабли в бездонной глубине; На всех материках, — в крови, в дыму, в огне, — Вздымая факелы, война, как зверь, ярится, И вечно чей-то кров пылает и дымится, И всюду бой кипит — в полях, в горах, в лесах… И все это слывет светилом в небесах!