Том 16. Фредди Виджен и другие

— Да уж, — ответила миссис Мейплбери.

— Что значит «да уж»? — спросил Бредбери.

— То и значит. Да уж.

— Почему «да уж»?

— А что такого? Разве я не могу сказать «да уж», когда захочу?

— Да уж, — ответил Бредбери.

Он поцеловал жену и вышел. На душе было неспокойно. Странное поведение тещи внушало неприятные предчувствия.

Если бы Бредбери слышал разговор, состоявшийся сразу после его ухода, то обеспокоился бы еще больше.

— Подозрительно, — сказала миссис Мейплбери.

— Что подозрительно? — спросила миссис Фишер.

— Его поведение.

— Почему?

— Ты хорошо видела, как он говорил?

— Нет.

— У него подрагивал кончик носа. Мужчине, у которого подрагивает кончик носа, верить нельзя.

— Я уверена, что Бредбери никогда не обманет.

— Я тоже. Но попробовать может.

— Не понимаю, мама. Неужели ты хочешь сказать, что Бредбери не пошел на работу?

— Я уверена в этом.

— Ты думаешь?..

— Думаю.

— Ты предполагаешь?..

— Еще как.

— То есть?..

— Именно.

Миссис Фишер застонала.

— Ох, мама! — воскликнула она. — Страшно подумать, что я с ним сделаю, если он изменяет мне.

— Надеюсь, ты, по меньшей мере, наймешь хорошего адвоката.

— Но мы же легко можем все проверить. Давай позвоним и спросим.

— И услышим, что он на совещании. Уж он-то не забыл там всех предупредить.

— Что же делать?

— Ждать, — ответила миссис Мейплбери, — ждать и смотреть в оба.

Бредбери вернулся домой, когда уже смеркалось. Несмотря на усталость, он был доволен. Бредбери сыграл сорок пять лунок в мужской компании. Он правильно держал голову и при ударе смотрел на мяч, а в раздевалке даже исполнил легкомысленную песенку.

— Надеюсь, Бредбери, — спросила теща, — длинный рабочий день не слишком утомил вас?

— Немного, — ответил Бредбери, — ничего страшного, — сияя, он повернулся к жене.

— Милая, — сказал он, — помнишь, как трудно мне приходилось с желез…

Он осекся. Как всякий хороший муж, Бредбери всегда делился с женой впечатлениями от игры. Частенько после обеда он жаловался ей, что ему никак не давались прямые Удары железной клюшкой. А сейчас Бредбери едва удержался, чтобы не похвастаться, как ловко и точно он сегодня бил железкой.

— Желез?..

— Ээ… аа… да. У меня много вложено в производство железа, стали, мешковины, шерстяных тканей… разных смесей овощных. Какие-то мерзавцы пытались обвалить мои акции. Сегодня я разделался с ними.

— Вот, значит, как, — сказала миссис Мейплбери.

— Именно так, — вызывающе ответил Бредбери.

— Так я и думала.

— Что значит «так и думала»?

— Думала, что разделался. Ведь так?

— Именно так.

— Вот я и говорю. Именно так.

— Да, так.

— Вот-вот, — заключила миссис Мейплбери.

И снова Бредбери почувствовал смутную тревогу. Сам по себе разговор с тещей не давал повода для беспокойства. Более того, посторонний наблюдатель счел бы его живым, остроумным и, в целом, непринужденным. Однако нечто неуловимое в поведении тещи насторожило Бредбери. Он что-то пробурчал и отправился переодеваться к ужину.

— Ха! — бросила миссис Мейплбери ему вслед.

Так обстояли дела в доме Фишеров. Как видите, герой моей истории постоянно обманывал женщину, которую — перед одним из престижнейших алтарей Нью-Йорка — поклялся любить до гроба. Если я не обманываюсь в вас, если вы хороший муж, то наверняка задаетесь вопросом: «А как же совесть Бредбери Фишера?». Раскаяние, говорите вы, должно терзать его душу. Вы полагаете, что угрызения совести пагубно отразились на его игре — может быть, еще не испортили драйв, но уж короткие удары непременно.

Однако вы забываете о том, что совесть Бредбери Фишера прошла длительное испытание на Уолл-Стрит и стала почти ручной. Не раз и не два, еще в ту пору, когда Бредбери вовсю занимался коммерцией, он, не краснея, вытворял с мелкими инвесторами такое, что, пожалуй, даже на пиратском корабле вызвало бы смущенный ропот. Не таков был Бредбери, чтобы испытывать муки совести из-за того, что немного обманывал жену.

Временами он слегка морщился при мысли о том, что будет, когда она обо всем узнает. Если не принимать это в расчет, я нисколько не погрешу против истины, сказав, что Бредбери и в ус не дул.

Кроме того, ему неожиданно стал даваться гольф. Бредбери никогда не жаловался на длину драйва, а тут вдруг у него пошла игра паттером. Через две недели после того, как Бредбери ступил на путь обмана, он, к изумлению публики и своему собственному, впервые в жизни сделал меньше сотни ударов за раунд. Спросите любого гольфиста — после такого в душе не может быть места раскаянию. Совесть может надоедать игроку, который проходит поле за сто десять ударов, но пытаясь достучаться до того, кто укладывается в девяносто девять или девяносто восемь, она попусту тратит время.

Нужно отдать должное Бредбери Фишеру. Он и вправду сожалел, что не может рассказать жене о своем рекорде. Вот было бы здорово взять кочергу, кусок угля и показать, как на последнем поле он ловко отправил мяч прямиком к лунке. Похвастаться успехами было решительно не перед кем, и отчаяние Бредбери лишь усилилось, когда неделю спустя он чудесным образом уложился в девяносто шесть ударов и получил приглашение участвовать в открытом чемпионате клуба.

— Рассказать? — спрашивал он себя, задумчиво разглядывая жену во время послеобеденного кофе.

— Пожалуй, не стоит, — верх взяла осторожность.

— Бредбери, — прервала его размышления миссис Фишер.

— Что, дорогая?

— Ты сегодня много работал?

— О, да, работал. Очень, очень много.

— Хо! — откликнулась миссис Мейплбери.

— Что вы сказали? — обернулся к ней Бредбери.

— Я сказала «хо»!

— И что значит «хо»?

— Просто «хо». Полагаю, никто не умрет, если я скажу «хо».

— Нет-нет, — ответил Бредбери. — Что вы. Конечно. Прощу вас.

— Спасибо, — сказала миссис Мейплбери, — хо!

— Ты там, на Уолл-Стрит работаешь, не покладая рук? — спросила миссис Фишер.

— Да, еще как.

— Дел, наверное, невпроворот?

— Невпроворот. Очень, очень много дел.

— Значит, ты не будешь возражать, если придется все это бросить?

Бредбери вздрогнул.

— Бросить?

— Да, не ходить больше в офис. Видишь ли, дорогой, — сказала миссис Фишер, — Воспер жалуется.

— На что?

— На твою работу. Говорит, что никогда не служил у коммерсантов, и ему это не по душе. Герцог довольно прохладно относился к коммерции. Так что, дорогой, боюсь, надо бы это прекратить.