Том 2. Произведения 1902–1906

– Мне вспоминается почти тождественная гибель парохода «Вера» в восьмидесятых годах. Молодой человек, один из спасшихся пассажиров, рассказывал мне:

«Треск, свист… пламя бурно металось по палубе… Люди кидались в воду, их втягивало под работавшие колеса, било лопастями, и они, как ключ, шли ко дну… Молодой человек прыгнул в воду.

Кругом ходили волны от колес. Колотит со всех сторон. Так и прибивает, так и тянет к колесам… Выгребаю, что есть мочи. Из сил выбиваюсь. Не могу из этой толчеи выгрести…», – рассказывал потом молодой человек.

Около себя он увидал плавающую доску. Схватился. Ну, думает, спасен. В ту же минуту доска погрузилась: с другой стороны за нее схватился человек. При огненном свете от пожара молодой человек узнал… отца. Началась смертельная борьба из-за доски. Отец и сын с звериными лицами рвут друг у друга доску. Сын улучил минуту, рванул, отец пошел ко дну. Вздохнул радостно, вдруг слышит, кто-то схватил его за пояс. Утопающий. Молодой человек его по морде, по морде, держится, цапает, себя не помнит. Молодой человек изловчился в висок, и этот пошел ко дну.

Журналист откинулся на минутку на спинку кресла, затянулся, побарабанил по столу.

– Петр!

Через некоторое время приносят корректуру. Приятель, пуская синий дымок сигары, тоже интересуется и просматривает гранки. Лицо его расплывается.

– Милый, ну скажи откровенно: ведь… врешь?

– Вру, – с невыразимым спокойствием проговорил журналист.

– Ничего, конечно, этого не было. Да и странно бы было, чтобы человек, утопивший, правда, во время смертельной опасности, но тем не менее утопивший родного отца и пустивший ко дну ударом в висок другого человека, – чтобы он так спокойно и обстоятельно рассказывал об этом тебе. Такие вещи мучительно помнят, но не рассказывают.

– Разумеется.

– При всех других событиях, крупных и мелких, у тебя непременно рассказывается «собственный» случай на ту же тему. Сербский переворот, – оказывается, ты встречался с самыми удивительными сербами, которые рассказывали тебе самые удивительные вещи. Правда, в глаза невольно бросается то обстоятельство, что эти удивительные вещи ты передаешь публике не раньше, а именно после переворота, но это ничего, все хорошо, что делается кстати; где бы, когда бы, что бы ни совершилось, у тебя непременно собственный случай. Ясно, ты выдумываешь.

Друг мой, зачем это? Ты талантлив, известен, и без тою богат массой фактов, самых разнообразных, интересных. Зачем это мелкое, пошловатое лганье?

Журналист поправил слегка воротник на шее, потом заложил за спину руки и прошелся по комнате.

– Видишь ли, – заговорил он спокойно и самоуверенно, – случаи, мои собственные случаи я выдумываю, то есть попросту вру. Есть вранье и вранье. Есть вранье пошловатое, бесцельное, ненужное или преследующее мелкие, пошлые цели. Это – вранье дураков, посредственностей и пошляков. Есть ложь вдохновенная, талантливая, ложь, от которой загораются глаза, ложь, от которой бьются сердца. Это – ложь великих вождей. Есть, наконец, ложь – тонкая артистическая резьба. Это – ложь артиста, художника, творца. Он, как орнамент, кладет ее тонким резцом на факты, и голые, костлявые, грубые в своей простоте и неинтересные факты вырастают перед толпой, на которую истинный художник смотрит как на стадо, причудливо узорчатым рисунком, поражающим и приковывающим глаз. Да знаешь ли ты, что, быть может, мимо половины моих блестящих статей, при всей признанности моего таланта, тупо прошла бы толпа, не обратив внимания, если бы я не вкраплял золотые блестки тонко и художественно выполненной лжи. Если хочешь запечатлеть в умах, солги, но солги, как художник, солги талантливо, а не как бездарность. Мы слишком привыкли смотреть на понятие ложь с лицемерно-фарисейской точки зрения прописной морали. Нет, ложь, выдумка имеют такие же права гражданства, как и добродетельная правда. Одно только условие: лги талантливо. Кто врет талантливо – художник, кто врет бездарно – лгун. Это раз. Второе – по нынешним временам правдой не проживешь.

– Но, милый, ты смешиваешь разные вещи. Выдумка, что собственно есть ложь, вполне уместна и имеет полный raison d'etre [5] в так называемой художественной литературе; в публицистике же… согласись, это отдает глубоким неуважением к читателю.

– А кто же тебе сказал, что я его уважаю? Я его глубоко презираю. Разные бездарные поэты вечно кричат, что презирают толпу. Крикуны. Я этого ни-ког-да не позволю себе сказать читателю. Но я глубоко презираю его самым делом, самым процессом творчества, своей литературной деятельностью: я ему лгу. Я презираю его за то, что он не может подойти к голому факту, как бы он ужасен ни был, что ему нужен орнамент, форма, украшения. Я презираю его за то, что лгу талантливо, что это порабощает его, что это сходит мне безнаказанно. Я его презираю за то, что лгу.

5

Смысл, разумное основание (фр.). – Ред.

Он снова сел за стол и стал бегать пером. И Петр то и дело входил в комнату и таскал в типографию узкие длинные листы с собственными случаями из жизни.

Катастрофа на Волге *

Когда погибал «Петр I», недалеко проходил пароход Кашина. Пассажиры «Петра», сжигаемые бушующим пламенем, становились на колени и протягивали с мольбой руки: «Спасите!» Эти темные силуэты молящих в предсмертной тоске людей на красном фоне пожирающего их пожара производили потрясающее впечатление.

Но… капитан не подошел. Он совсем уже хотел подойти, да пассажиры его парохода стали просить не рисковать. Так ли это, или капитан без всяких просьб не думал помочь несчастным, – говорят, он будет привлечен к ответственности за неоказание помощи погибающим, – все равно, хороши и пассажиры, хорош и капитан. Из этих двухсот пятидесяти человек не нашлось ни одного, кто бы заставил мягкосердечного капитана идти на помощь.

А в это время никем не знаемый мещанин Камышлов шесть раз бросался в воду и спасал гибнущих. Двести пятьдесят человек вкупе с капитаном спокойно смотрели на простирающих к ним лопавшиеся от огня руки и гибнущих, а мещанин Камышлов шесть раз вытаскивал утопающих, наконец выбился из сил и утонул.

Утонул.

В газетах долго еще будут толковать, кто виноват, кто прав, долго еще будут обсуждать, как, носом или задом, должен был пристать «Петр I», следует или не следует заваливать палубы пароходов бунтами вспыхивающей от спички льняной пряжи, нужно или не нужно держать хорошо оплачиваемую и опытную команду, – двести пятьдесят человек разъедутся по своим делам и к своим семьям, кашинский капитан по-прежнему будет водить пароходы, а тело Камышлова будет покоиться на дне Волги. Потом оно всплывет, потом его зароют, потом понемногу забудется вся эта страшная история.

Но позвольте же, ведь у погибшего Камышлова, наверное, была семья? Ведь пока мы с вами будем забывать эту страшную историю, дети этого великодушного человека будут голодать. Неужели же никого не найдется, кто бы навел справки, узнал бы точно, есть ли семья и в каком она положении? Неужели этот страшный пожар запечатлеется еще такой позорной неблагодарностью и возмутительным отношением к судьбе человека, положившего душу за други своя?

Вернее всего.

С дубинкой *

В южных городах, которые быстро, не в пример городам остальной России, растут, весьма ярко сказываются все особенности и дефекты городской жизни. Схематически каждый город можно представить из центрального пункта, как насос, выкачивающий все жизненные соки из городской местности, расположенной периферически.

Все города находятся в таком же положении, но, повторяю, на южных городах, быстро растущих и развивающихся, это особенно хорошо наблюдается. Вот картина, отнюдь не преувеличенная, отнюдь не с сгущенными красками.