Том 2. Стихотворения, 1930–1959 гг.

Но как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это всё ослепляло. Другим —Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника,И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты —О чем ты? Опомнись! Пропало... Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И всё это помнит и тянется к ним.Всё – живо. И всё это тоже – подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.Но как ты громаден, отбор обезьяний,Когда под надмирными жизни дверьми,Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездомЧума полыхала. А нынешний жупел —Насупленный лязг и полет поездовИз жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —Полнее прощанья. Всё ясно. Мы квиты.Да и оторвусь ли от газа, от касс, —Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.Рассудок? Но он – как луна для лунатика.Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу.Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.1916, 1928

СЕСТРА МОЯ – ЖИЗНЬ

Es braust der Wald, am Himmel zieh’n

Des Sturmes Donnerfl"uge,

Da mal’ ich in die Wetter hin,

O, M"adchen, deine Z"uge.

Nic. Lenau [7]

Посвящается Лермонтову

7

Бушует лес, по небу пролетают грозовые тучи, тогда на фоне бури я рисую, девочка, твои черты. Ник. Ленау (нем.).

ПАМЯТИ ДЕМОНА

Приходил по ночамВ синеве ледника от Тамары,Парой крыл намечал,Где гудеть, где кончаться кошмару.Не рыдал, не сплеталОголенных, исхлестанных, в шрамах.Уцелела плитаЗа оградой грузинского храма.Как горбунья дурна,Под решеткою тень не кривлялась.У лампады зурна,Чуть дыша, о княжне не справлялась.Но сверканье рвалосьВ волосах, и, как фосфор, трещали.И не слышал колосс,Как седеет Кавказ за печалью.От окна на аршин,Пробирая шерстинки бурнуса,Клялся льдами вершин:Спи, подруга, – лавиной вернуся.Лето 1917года

НЕ ВРЕМЯ ЛЬ ПТИЦАМ ПЕТЬ

ПРО ЭТИ СТИХИ

На тротуарах истолкуС стеклом и солнцем пополам.Зимой открою потолкуИ дам читать сырым углам.Задекламирует чердакС поклоном рамам и зиме,К карнизам прянет чехардаЧудачеств, бедствий и замет.Буран не месяц будет месть,Концы, начала заметет.Внезапно вспомню: солнце есть;Увижу: свет давно не тот.Галчонком глянет Рождество,И разгулявшийся денекОткроет много из того,Что мне и милой невдомек.В кашне, ладонью заслонясь,Сквозь фортку крикну детворе:Какое, милые, у насТысячелетье на дворе?Кто тропку к двери проторил,К дыре, засыпанной крупой,Пока я с Байроном курил,Пока я пил с Эдгаром По?

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,Я жизнь, как Лермонтова дрожь,Как губы в вермут окунал.

ТОСКА

Для этой книги на эпиграфПустыни сипли,Ревели львы, и к зорям тигровТянулся Киплинг.

Зиял, иссякнув, страшный кладезьТоски отверстой,Качались, ляская и гладясьИззябшей шерстью.

Теперь качаться продолжаяВ стихах вне ранга,Бредут в туман росой лужаекИ снятся Гангу.

Рассвет холодною ехиднойВползает в ямы,И в джунглях сырость панихидыИ фимиама.

* * *

Сестра моя – жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в грозу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе,Оно грандиозней Святого ПисаньяИ черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормозНа мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.