Том 2. Стихотворения, 1930–1959 гг.

ИЗ СУЕВЕРЬЯ

Коробка с красным померанцем —Моя каморка.О, не об номера ж маратьсяПо гроб, до морга!Я поселился здесь вторичноИз суеверья.Обоев цвет, как дуб, коричневИ – пенье двери.Из рук не выпускал защелки,Ты вырывалась.И чуб касался чудной челкиИ губы – фиалок.О неженка, во имя прежнихИ в этот раз твойНаряд щебечет, как подснежникАпрелю: «Здравствуй!»Грех думать – ты не из весталок:Вошла со стулом,Как с полки, жизнь мою досталаИ пыль обдула.

НЕ ТРОГАТЬ

«Не трогать, свежевыкрашен», —Душа не береглась,И память – в пятнах икр и щек,И рук, и губ, и глаз.Я больше всех удач и бедЗа то тебя любил,Что пожелтелый белый светС тобой – белей белил.И мгла моя, мой друг, божусь,Он станет как-нибудьБелей, чем бред, чем абажур,Чем белый бинт на лбу!

* * *

Ты так играла эту роль!Я забывал, что сам – суфлер!Что будешь петь и во второй,Кто б первой ни совлек.Вдоль облаков шла лодка. ВдольЛугами кошеных кормов.Ты так играла эту роль,Как лепет шлюз – кормой!И, низко рея на рулеКасаткой об одном крыле,Ты так! – ты лучше всех ролейИграла эту роль!

БАЛАШОВ

По будням медник подле васКлепал, лудил, паял,А впрочем – масла подливалВ огонь, как пай к паям.И без того душило грудь,И песнь небес: «Твоя, твоя!»И без того лилась в жаруВ вагон, на саквояж.Сквозь дождик сеялся хоралНа гроб и в шляпы молокан,А впрочем – ельник подбиралК прощальным облакам.И без того взошел, зашелВ больной душе, щемя, мечась,Большой, как солнце, БалашовВ осенний ранний час.Лазурью июльскою облит,Базар синел и дребезжал.Юродствующий инвалидПиле, гундося, подражал.Мой друг, ты спросишь, кто велит,Чтоб жглась юродивого речь?В природе лип, в природе плит,В природе лета было жечь.

ПОДРАЖАТЕЛИ

Пекло, и берег был высок.С подплывшей лодки цепь упалаЗмеей гремучею – в песок,Гремучей ржавчиной – в купаву.И вышли двое. Под обрывХотелось крикнуть им: «Простите,Но бросьтесь, будьте так добры,Не врозь, так в реку, как хотите.Вы верны лучшим образцам.Конечно, ищущий обрящет.Но... бросьте лодкою бряцать:В траве терзается образчик».

ОБРАЗЕЦ

О, бедный Homo sapiens [9] ,Существованье – гнет.Былые годы за поясОдин такой заткнет.Все жили в сушь и впроголодь,В борьбе ожесточась,И никого не трогало,Что чудо жизни – с час.С тех рук впивавши ландыши,На те глаза дышав,Из ночи в ночь валандавшись,Гормя горит душа.Одна из южных мазанокБыла других южней.И ползала, как пасынок,Трава в ногах у ней.Сушился холст. БросаетсяЕще сейчас к грудиПлетень в ночной красавице,Хоть год и позади.Он незабвенен тем еще,Что пылью припухал,Что ветер лускал семечки,Сорил по лопухам.Что незнакомой мальвоюВел, как слепца, меня,Чтоб я тебя вымаливалУ каждого плетня.

9

Человек разумный (лат.).

Сошел и стал окидыватьТех новых луж масла,Разбег тех рощ ракитовых,Куда я письма слал.

Мой поезд только тронулся,Еще вокзал, Москва,Плясали в кольцах, в конусахПо насыпи, по рвам.

А уж гудели кобзамиКолодцы, и, пылясь,Скрипели, бились об землюСкирды и тополя.

Пусть жизнью связи портятся,Пусть гордость ум вредит,Но мы умрем со спертостьюТех розысков в груди.

РАЗВЛЕЧЕНЬЯ ЛЮБИМОЙ

* * *

Душистою веткою машучи,Впивая впотьмах это благо,Бежала на чашечку с чашечкиГрозой одуренная влага.

На чашечку с чашечки скатываясь,Скользнула по двум, – и в обеихОгромною каплей агатовоюПовисла, сверкает, робеет.

Пусть ветер, по таволге веющий,Ту капельку мучит и плющит.Цела, не дробится, – их две ещеЦелующихся и пьющих.

Смеются и вырваться силятсяИ выпрямиться, как прежде,Да капле из рылец не вылиться,И не разлучатся, хоть режьте.

СЛОЖА ВЕСЛА

Лодка колотится в сонной груди,Ивы нависли, целуют в ключицы,В локти, в уключины – о погоди,Это ведь может со всяким случиться!

Этим ведь в песне тешатся все.Это ведь значит – пепел сиреневый,Роскошь крошеной ромашки в росе,Губы и губы на звезды выменивать!

Это ведь значит – обнять небосвод,Руки сплести вкруг Геракла громадного,Это ведь значит – века напролетНочи на щелканье славок проматывать!

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочилЛак экипажей, деревьев трепет.Под луною на выкате гуськом скрипачиПробираются к театру. Граждане, в цепи!

Лужи на камне. Как полное слезГорло – глубокие розы, в жгучих,Влажных алмазах. Мокрый нахлестСчастья – на них, на ресницах, на тучах.

Впервые луна эти цепи и трепетПлатьев и власть восхищенных устГипсовою эпопеею лепит,Лепит никем не лепленный бюст.

В чьем это сердце вся кровь его быстроХлынула к славе, схлынув со щек?Вон она бьется: руки министраРты и аорты сжали в пучок.Это не ночь, не дождь и не хоромРвущееся: «Керенский, ура!»,Это слепящий выход на форумИз катакомб, безысходных вчера.Это не розы, не рты, не ропотТолп, это здесь, пред театром – прибойЗаколебавшейся ночи Европы,Гордой на наших асфальтах собой.

СВИСТКИ МИЛИЦИОНЕРОВ

Дворня бастует. БрезгуяМусором пыльным и тусклым,Ночи сигают до брезгуЧерез заборы на мускулах.Возятся в вязах, падают,Не удержавшись, с деревьев.Вскакивают: за оградоюСевер злодейств сереет.И вдруг, – из садов, где твойЛишь глаз ночевал, из милогоДуше твоей мрака, плотвойСвисток расплескавшийся выловлен.Милиционером зажатВ кулак, как он дергает жабрамиИ горлом, и глазом, назадПо-рыбьи наискось задранным!Трепещущего серебраПронзительная горошина,Как утро, бодряще мокра,Звездой за забор переброшена.И там, где тускнеет востокЧахоткою летнего Тиволи,Валяется дохлый свисток,В пыли агонической вывалян.