Которые историю творят,они потом об этом не читаюти подвигом особым не считают,а просто иногда поговорят.Которые историю творят,лишь изредка заглядывают в книгипро времена, про тернии, про сдвиги,а просто иногда поговорят.История, как речка через сеть,прошла сквозь них. А что застряло?Шрамы.Свинца немногочисленные граммы.Рубцы инфарктов и морщинок сечь.История калится, словно в тигле,и важно слушает пивной притихший зал:«Я был. Я видел. (Редко: „Я сказал“.)Мы это совершили. Мы достигли».
ЧУЖОЙ
ДОМ
Я в комнате, поросшей бытиемчужим,чужой судьбиной пропыленной,чужим огнем навечно опаленной.Что мне осталось?Лишь ее объем.Мне остаются пол и потолок,но пол не я в смятении толок,и потолок не на меня снижался,не оставляяни надежд,ни шансов.Ландшафт, который ломится в окно,не мной засмотрени не мной описан.В жилой квадрат я до сих пор не вписан,хотя живу шесть месяцев. Давно.Когда уеду, здесь натрут полы,сотрут следы кратчайшего постояи памятью крепчайшего настоянемедля брызнут стены и углы.И дух его, вернувшийся домой,немедленно задушит запах мой.
«Старость — равнодушье. Постепенно…»
Старость — равнодушье. Постепенноне касаются, не задевают,попросту не интересуютте дела и люди,города и годы,что когда-то интересовали.Старость не сравнить с поездкой.Думаешь, но не о том, откудаи, конечно, не о том, куда доедешь,а о том, как едешь.О купе в вагоне полужестком,или жестком,или, окончательно, жестоком,о спитом вагонном чае.Едешь, на вопросы отвечая,но не задавая,и душа твоя полуживая,постепенно остываяк прежде волновавшим интересам,в охлаждении своем жестокомне интересуется итогоми не забавляется процессом,а дрожит, как провода под током,под вагонных обстоятельств прессом.
ЛИНИИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ
Ветер пролетающих поездов.Звоны провисающих проводов.Поезда летят.Провода гудят.Все как тридцать лет назад.Видно, линии железных дорогпотревожить не собрался рок.Поезда летят.Провода гудят.Это век сохранил, уберег.Видимо, они еще нужныдля пейзажа и для всей страны.Поезда летят.Провода гудят.Словно бы задолго до войны.Почему-то стальное полотнос юностью сопряжено.Провода гудят — обо мне.Поезда летят — все ко мне,как гудели и летели так давно!
Уже хулили с оговоркой,уже хвалили во все горло,но старость с тщательностью горькойбезоговорочно приперла.Она суммарные оценкис понятным ужасом отводит,она нас припирает к стенке,но разговоров — не разводит.Она молчит. Стыдится, верно,поднять глаза на нас, и все жес ужасностью обыкновеннойона идет, как дрожь по коже.
«В утиль меня сдали. Копейки по две…»
В утиль меня сдали. Копейки по двеза килограмм. На полторарубля. Как сдали, сложили подлевсего утиля в глубине двора.По две копейки, словно кости,словно иконы —
за килограмм.А я ведь ходил когда-то в гости.А я ведь любил когда-то сто грамм.Ну что ж: я подвержен тому же закону,которому — кости, а также иконы,на что-нибудь, как и они, пригожусьи этим, если скажут, горжусь.И я не желаю качать права,поскольку попал туда, куда хочется:из малого круговорота — обществав огромный круговорот — естества.
«Отбиваться лучше в одиночку…»
Отбиваться лучше в одиночку:стану я к стене спиной,погляжу, что сделают со мной,справятся или не справятся?Чувство локтя — это хорошо.Чувство каменной стены, кирпичной —это вам не хорошо — отлично.А отличное — лучше хорошего.Будут с гиком, с криком бить меня,я же буду отбиваться — молча,скаля желтые клыки по-волчьи,сплевывая их по-людски.Выпустят излишек крови — пусть.Разобьют скулу и нос расквасят.Пусть толкут, колотят и дубасят —я свое возьму.Хорошо загинуть без долгов,без невыполненных обещанийи без слишком затяжных прощанийпо-людски, по-человечески.
«От отчаяния к надежде…»
От отчаяния к надеждея перехожу, но не прежде,чем надежно удостоверюсь,что надежда тоже ересь,звук пустой, залп холостой —пустоты в пустоте отстой.Слишком много чувствуем.Слишкомпредаемся тоскливым мыслишкам,пьем их мед, принимаем яд,между тем как дела стоят.А дела стоят, как столбы,вкопанные посреди судьбы.А дела стоят, как надолбы,брошенные без всякой надобы.А дела стоят, как опорынедостроенного моста,по которому очень не скоро,никогда не пойдут поезда.
«Учтя подручный матерьял…»
Учтя подручный матерьял,свой неглубокий опыт,систем я создавать не стал,а стал глазами хлопать.Не стал я на манер газетвсему давать оценки,стал безответственно глазетьто случаи, то сценки.Не стал я создавать систем,пишу лишь то, что вижу,и с чем я был, остался с тем,не поднялся я выше.
«Мои друзья не верили в меня…»
Мои друзья не верили в меня.Мне — верили. В меня — нисколько.Не находили внешнего огня,восторга, обаяния, наскока.Я ничего у них не взял вперед,я взял свое, как лампа ток берет,—с немедленной и точною расплатойпо счетчику, а я за ним следил,чтоб и рублевки не недоплатилс любой затеи, точной и крылатой.С меня хватало и того, что вдругмоей строкою сердце задевало,и радовался искренне, бывало,нечаянно, но от души мой друг.А я молчал и не напоминал,какие мне советовались службыво имя логики, во имя дружбы.Меня вполне устраивал финал.
«Прорывая ткань покрова…»
Прорывая ткань покроваритма, рифмы, мастерства,вдруг просвечивает Словочерез темные слова.Рыба прорывает сети,прорываясь до реки,потому что рифмы эти,как и ритмы, — пустяки.Потому что это вамне игра в бирюльки:жизнь свою отдать словам,выдать на поруки.